— Ну, вот видишь, — отрешенно сказал Германик и тут же оживился.

Действительно, сейчас для него существовала только проблема безопасности границы на западе, она вытеснила из головы все остальное, даже Постума.

— Я выезжаю через час, — сказал он центуриону. — Чтобы все было готово. Со мной пойдут три когорты Тринадцатого легиона — надо привести подкрепление. Слушай внимательно. Я приказываю...

Сабин и Кассий молча слушали, как Германик отдает распоряжения, полностью захваченный очередной опасностью. Ему явно было уже не до Рима.

Когда центурион вышел, Германик развернул на столе карту и начал водить по ней пальцем.

Кассий Херея наклонился к уху Сабина.

— Видишь, какой он? — шепнул трибун. — Ты уж меня прости, но, кажется, в столице меня не очень-то ждут. Я остаюсь здесь. Это моя жизнь, и будь проклят тот день, когда я влез в политические игры.

Сабин внимательно посмотрел на него.

— Что ж, — сказал он, — твое право выбирать свою дорогу. А я возвращаюсь.

— А может, тоже останешься? — с надеждой спросил Кассий. — Будешь служить в моем легионе. Мы с тобой славно повоюем.

— Нет, — покачал головой Сабин. — Не могу. Ты, я вижу, совсем забыл еще об одном.

— О чем? — удивленно спросил Кассий.

Сабин не ответил и шагнул к Германику.

— Прости, что отвлекаю тебя, командир, — сказал он. — Но я бы хотел закончить наш разговор.

Германик недовольно повернулся к нему.

— Говори, — бросил он нетерпеливо.

— Как быть с завещанием Августа? — спросил Сабин. — Разве ты забыл о нем?

— Нет, не забыл, — резко ответил Германик. — Но пока ничего не могу сделать.

— У меня есть одно предложение, — продолжал трибун. — Напиши письмо в сенат, письмо, которое я мог бы там зачитать от твоего имени... или нет, лучше, адресуй это письмо Гнею Сентию Сатурнину, он сможет успешнее справиться с этой ролью. Поручи ему огласить на заседании завещание Божественного Августа...

— А что это даст? — перебил его Кассий. — Ведь сейчас, после смерти Постума, именно Тиберий является законным наследником.

— Многое даст, — ответил Сабин. — Пусть все узнают о преступлениях Ливии и Тиберия. Тогда и сенат, и народ поднимутся против них и сметут изменников в Тибр. Справедливость восторжествует, Агриппа и все другие, безвинно убитые, будут отомщены.

А потом достойный Германик вернется в Рим — когда уже расправится с варварами — и примет верховную власть. Я думаю, Август одобрил бы такой план.

Германик думал несколько секунд.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я напишу такое письмо и ты отвезешь его в столицу. Пусть завещание будет оглашено, а Постума хотя бы похоронят с почестями.

Он снова задумался, а потом с горечью махнул рукой.

— А я не могу ехать, — произнес он. — Ведь здесь я служу даже не цезарю, а всему римскому народу. И не имею права не оправдать его доверия.

— Ну, прощай, — сказал Кассий Херея, обнимая Сабина. — Желаю тебе удачи. Пусть хранит тебя Фортуна.

— Спасибо, — тихо ответил Сабин. — И тебе того же, Надеюсь, мы еще увидимся.

— И я надеюсь.

Они крепко обнялись, Сабин вскочил на лошадь.

Кассий Херея махнул рукой Корниксу, который уже восседал на своем муле.

— Будь здоров, доблестный воин, — сказал он. — Береги своего хозяина.

— Пусть бога его берегут, — буркнул галл. — А мне все это уже до смерти надоело.

— Корникс собрался вернуться в родные места, — пояснил Сабин. — Что ж, это его дело. Хотя мне будет недоставать столь прославленного бойца.

Все трое расхохотались.

— Удачи, трибун, — повторил Кассий. — Буду ждать вестей из Рима. Когда мы вернемся из похода за Рейн, в столице не должно уже быть ни Ливии, ни Тиберия.

— Ни Сеяна, — добавил Сабин. — Ладно, постараюсь. Фортуна должна мне помочь.

— Ну-ну, — с сомнением покачал головой Корникс. — Что-то, судя по всему, не очень-то она нас любит.

— А мы заставим, — улыбнулся Сабин. — Она, ведь, что ни говори, женщина, а?

На следующий день после разгрома попытки мятежа в Риме было спокойно. Правда, город полнился слухами, но ничего конкретного о ночных событиях никто не знал.

Опасаясь волнений и демонстраций, Ливия приказала вывести на улицы усиленные наряды вигилов и городских стражников. Преторианцы оставались на своих квартирах, но были приведены в состояние повышенной боевой готовности.

Однако меры предосторожности оказались напрасными — никто не пытался выступить в поддержку побежденного и схваченного Агриппы Постума; все чаще люди стали поговаривать, что никакой это был не внук Августа, а самый обыкновенный беглый раб-авантюрист, который собирался использовать поднятую им смуту в своих корыстных целях.

Многочисленные агенты Ливии, рассеянные по городу, старательно подогревали эти слухи.

В небольшом кабачке в Аполлинском квартале посетители, сидя за грубыми столами из неоструганных досок и прихлебывая вино из глиняных кубков, оживленно переговаривались.

На устах у всех были ночные события, но мало кто мог сказать что-то по существу, больше было догадок и предположений.

— Я тебе говорю — это был Постум. Ему удалось бежать, и скоро он снова поднимет бучу, — убеждал собеседника небритый гончар из Субуры.

— Да вранье это все, — сопротивлялся тот. — Я слышал, что того раба, который выдавал себя за Агриппу, сразу же вздернули прямо на воротах.

— Ничего вы не знаете, — встрял какой-то мелкий торговец. — Мой брат ночью привозил в город овощи, так он сам видел...

В углу комнаты сидел человек. Он молча прихлебывал из кружки фалернское, заедал виноградом. Этот человек многое мог бы порассказать о мятеже и о том, как и благодаря кому он был подавлен. Но он пока предпочитал помалкивать, хитро улыбаясь про себя. Вино еще не развязало ему язык.

То был шкипер Никомед.

Ливия выразила ему свою признательность, но приказала пока не толкаться во дворце — пусть пройдет время, пусть утихнут страсти. А уж тогда — обещанная награда.

Вот и сидел Никомед в кабачке, попивал винцо, слушал болтовню людей вокруг и улыбался приятным мыслям.

В два часа пополудни сенат собрался на экстренное заседание. Необходимо было решить, что сообщить народу, ибо пока еще не было никакого официального выступления по поводу ночных событий. Неизвестность вызывала ненужный ажиотаж, а этого — как сказала Ливия Тиберию — следовало избегать.

Послушный и благодарный сын тут же созвал сенаторов.

Помещение Юлийской курии заполнилось очень быстро — сенаторы не лучше простых горожан были осведомлены о происшедшем, и сгорали от любопытства.

Со многими из них, правда, императрица через своих людей уже провела необходимую подготовительную работу, некоторые и сами были достаточно сообразительны, чтобы правильно оценить ситуацию. Лишь немногие оставались в полном неведении, а еще меньше было таких, которые — возмущенные очередным преступлением — шли в курию, чтобы осудить расправу над сторонниками Агриппы.