Если же судить по тому, что осталось, то руситы придерживались способов выражения более вегетарианских, чем на недавнем пленуме правления СП РСФСР, где они достигли уровня откровенности, почти уже равного высказываниям Астафьева в письме к Эйдельману.
Эйдельман, замечу попутно, напрасно написал свое первое письмо Астафьеву. В духе писем, которые евреи писали Достоевскому: как могли вы, такой великий писатель?.. Так то был Достоевский, а здесь получилось совсем не по адресу. Достоевский, кстати, в ответ никогда не грубил, а, напротив того, описывал восьмерки и уверял, что не хотел сказать ничего худого.
Вернемся к пленуму. У них все же удивительная смесь разнузданности с неистребимо вкоренившемися навыками послушания. Диссидентство и состояло, собственно, в отказе от таких навыков. Эти же отчасти увядают без негласной поддержки высшего начальства. В силу того же точно действующего механизма все они прославляли перестройку, многие цитировали Горбачева. Все спешили заверить публику в том, что другие нации (узбеки, казахи) тоже хороши – в своем роде.
В наших дискуссиях еще недавно были представлены разные группы. В дискуссии, например, о ЖЗЛ в «Вопросах литература» (я о ней писала) среди участников можно было различить руситов, либералов- западников, ортодоксов, любителей революционных демократов. Сейчас впечатление такое, что ортодоксов как реальности больше нет. Осталась от этого ритуальная мимикрия. Остались отдельные ихтиозавры, вроде Бялика или Кулешова (он же хранитель традиций революционной демократии). Диссидентство задохнулось.
Налицо две группы – руситы и либералы. Неравные по силе и возможностям, потому что идеи либералов непонятны и не нужны народной массе; в отличие от идей и потенциальной практики руситов (хотя они и утописты).
Руситство имеет свои разновидности. От фашистов, мечтающих о душегубках, до умеренных, мечтающих совместить национализм с гуманизмом. В XIX веке такое сочетание давалось естественно и просто. Но XX век наложил на национализм страшную свою печать. И на социализм тоже.
Кроме упомянутых есть еще свободные от всяких общественных настроений и служащие любым господам (Михалков и проч.). Это группа многочисленная, стойкая и мощная.
20.V 87
Приходила Г. Б. и рассказала, что перед пленумом главных деятелей вызывали в ЦК и посоветовали им проявлять больше терпимости ввиду желательной консолидации литературных сил.
22.V 87
В книге об Ахматовой («Рассказы об Анне Ахматовой») Н. очень прозрачно дал понять, что был ее любовником (будучи моложе примерно на полстолетия). Сплетни об этом бродили еще тогда, в шестидесятых годах.
Существовала когда-то мужская этика, в силу которой человек ни при каких обстоятельствах не мог рассказать о своих отношениях с женщиной (Пушкин, замечу, порой нарушал это правило; во всяком случае, когда речь шла об Анне Петровне Керн). Подобная норма улетучилась из наших житейских нравов, что отразилось сразу на нравах литературных).
Самый факт их связи, разумеется, суду не подлежит. Но любовь, кроме этики, имеет еще эстетику. И она-то была здесь нарушена. Тем более оснований промолчать.
О людях, заслуживших биографию, в конечном счете, вероятно, должно быть известно все; все, что им не удалось скрыть. Но это дело дотошных биографов и перерабатывающих материал историков и психологов. Отнюдь не самих участников интимных событий.
28.IV 89
Во втором номере «Нового мира» напечатано «Изобретение Вальса», пьеса Набокова – до удивления плохая и неумная; до такой степени, что это бросает двусмысленный свет (или тень) на его творчество.
28.IV 89
Сына Виктора Максимовича Ж-ского я знала девятилетним Лешей. Он быстро и уверенно сделал карьеру, вступил в партию, возглавлял на Дальнем Востоке монументальный Институт морской биологии. Сравнительно рано стал академиком. Не виделась я с ним десятки лет. В очередной приезд в Ленинград вдруг ему захотелось встретиться. Он позвонил и пришел. Мальчик Леша сразу превратился для меня в академика шестидесяти семи лет.
В его лице материализовался условный бюрократ и сановник от науки. О таких мы слышим и читаем, но практически с ними не общаемся; нам странно поэтому, что они такие и есть на самом деле. Ему нравится ленинградская дамба (любителя дамбы я воочию увидела впервые). «Я там побывал; там вполне чистая вода». Ему не нравится Сахаров. «Сахаров на собрании вел себя неприлично – тринадцать раз поднимался на трибуну. И вообще, чем он лучше меня?»
Казалось, я смотрю спектакль с топорно сделанным отрицательным героем.
28.IV 1989
Разговоры после выборов: народ, мол, неожиданно обнаружил политическое мышление, правосознание и проч. На самом деле сработало озлобление. Неудержимая реакция злобы на мерзкую жизнь. А они всё толкуют об экстремистах, сбивающих с толку молодежь, и о том, как они будут укреплять авторитет.
Статья Соловьева в «Ленинградской правде» и другие высказывания начальства о причинах неудачи на выборах. Во-первых, им следовало работать еще лучше, нежели они работали (это самокритика и программа на будущее). Во-вторых, плохо была организована агитация. В-третьих, на избирателей повлияли сомнительные личности.
