Дорогая мисс Эштон!

Амелия Моджери попросила написать Вам, поскольку я — один из основателей клуба любителей книг и пирогов из картофельных очистков. Правда, я читал и теперь постоянно перечитываю всего лишь одну книгу, «Письма» Сенеки, перевод с латинского в одном томе с приложением. Сенека и клуб — сие только и удерживает меня от пьянства.

С 1940 по 1946 год я изображал перед немецкими властями лорда Тобиаса Пенн-Пьерса, бывшего своего хозяина. Когда Гернси начали бомбить, тот в панике бежал в Англию. А я, камердинер, остался. Мое настоящее имя — Джон Букер, я родился и вырос в Лондоне.

После ужина с жареной свиньей меня вместе с другими остановили на улице за нарушение комендантского часа. Толком я ничего не помню, был навеселе (как обычно). Вижу словно во сне: солдаты кричат и размахивают пистолетами, а Доуси поддерживает меня, чтобы я не упал. Затем — голос Элизабет. Что-то про книжки — с чего, почему? Дальше — Доуси с бешеной скоростью волочет меня через пастбище, потом я падаю на кровать. Все.

Вы хотели знать, как книжки влияют на нашу жизнь. Я уже говорил, у меня книга одна: Сенека. Слышали про такого? Римский философ, писал письма воображаемым друзьям с наставлениями, как себя вести. Думаете, занудство? Нет. Письма вовсе не скучные, даже остроумные. А смешай, по-моему, поучительней серьезного.

Мне кажется, его письма адресованы всем людям во все времена. Вот Вам пример из жизни: люфтваффе с их причесочками. Во время блица люфтваффе базировались на Гернси и вместе с большими истребителями летали бомбить Лондон. Это по ночам, а днями они могли развлекаться в Сент-Питер-Порте как угодно. И где же проводили время? В парикмахерских. Делали маникюр, массаж лица, выщипывали брови, завивали и укладывали волосы. И вот, бывало, идут в сеточках на головах колонной по пять человек, локтями расталкивая местное население — прочь с дороги! — а я смотрю и вспоминаю слова Сенеки про гвардию императора: «Любой из них предпочел бы падение Рима разрушению прически».

Объясню, почему мне пришлось притворяться бывшим хозяином. Лорд Тобиас рассчитывал переждать войну в безопасном месте и приобрел на Гернси особняк Лафорт. Первую мировую просидел на Карибах, но очень страдал там от жары.

Весной 1940 года он перебрался в Лафорт со имуществом, включая леди Тобиас. Чосси, лондонский дворецкий, ехать отказался — заперся вбуфетной. Его место занял я, лакей. Я следил за расстановкой мебели, развешиванием портьер, полировкой серебра, пополнял запасы винного погреба Раскладывал бутылочки по ячейкам деревянных стеллажей, нежно, точно младенцев по люлькам.

Когда мы вешали на стену последнюю картину, налетели немецкие самолеты. На Сент-Питер-Порт посыпались бомбы. Лорд Тобиас, до смерти перепугавшись, вызвал капитана своей яхты и приказал поднять якоря. Нам было велено срочно грузить на борт серебро, картины, безделушки и, если останется место, леди Тобиас, — мы немедленно отплываем в Англию!

Я шёл по трапу последним. Лорд Тобиас кричал: «Быстрей, быстрей! Проклятые немцы наступают!»

И тут, мисс Эштон, меня озарило: решается моя судьба! При мне ключ от винного погреба его превосходительства. Бесконечные ряды бутылок, не попавших на яхту, — вино, шампанское, бренди, коньяк. И я один-одинешенек на них на всех. Ни звонков, ни ливрей, ни лорда Тобиаса. Вообще никакой службы.

Я развернулся прямо перед его носом, быстро сошёл на берег, добежал до Лафорта и оттуда смотрел, как уплывает яхта. Лорд Тобиас что-то вопил на борту. А я укрылся в доме, развел огонь, спустился в погреб. Взял свою первую бутылку бордо, вытащил пробку. Дал вину подышать. Затем вернулся в библиотеку и. потягивая вино, начал читать «Справочник ценителя вин».

Я читал о винограде, и возделывал сад, и спал в шелковой пижаме, и пил вино — так продолжалось до сентября. Но вдруг явились Амелия Моджери и Элизабет Маккенна. Элизабет я немножко знал — несколько раз беседовали на рынке. — а миссис Моджери видел впервые. «Собираются донести на меня констеблю?» — и мал я.

Нет. Пришли предупредить. Комендант Гернси приказал всем евреям явиться в отель «Грандж-лодж» на регистрацию. Якобы проставить «еврей» в удостоверениях, а потом разойтись по домам. Элизабет знала, что моя мать еврейка, я об этом как-то упомянул. Так вот. они с миссис Моджери хотели сказать, чтобы я ни в коем случае не ходил в «Грандж-лодж».

Но это еще не все. Элизабет обстоятельно (гораздо обстоятельней меня) обдумала мое положение и разработала план. Раз жителям острова так или иначе положено удостоверение личности, почему мне не объявить себя лордом Тобиасом Пенн-Пьерсом? Тогда можно заявить, что я здесь проездом, а документы остались в лондонском банке. Амелия не сомневалась, что мистер Дилвин охотно мне подыграет, — так и оказалось. Он и Амелия отправились со мной в комендатуру и дружно поклялись, что я — самый что ни на есть настоящий лорд Тобиас Пенн-Пьерс.

Элизабет придумала еще одну вещь, так сказать, завершающий штрих. Немцы отбирали хорошие особняки для своих офицеров и ни за что на свете не обошли бы вниманием резиденцию вроде Лафорта — слишком уж хорош особняк. К их появлению следовало подготовиться, чтобы достоверно изобразить лорда Тобиаса. Выглядеть надо как лорд на отдыхе и вести себя соответственно. Я умирал от ужаса.

— Глупости, Букер, — сказала Элизабет. — У вас идеальная внешность. Вы высокий, красивый, темноволосый. К тому же лакеи всегда исключительно талантливо смотрят свысока.

И она быстро написала мой портрет якобы шестнадцатого века — в виде Пенн-Пьерса в бархатном плаще с кружевным воротником на фоне тёмных портьер и чего-то еще неясного, с рукой на рукояти кинжала. Вид получился благородный, страдальческий и коварный.

Идея была гениальная. Не прошло двух недель, как ко мне в библиотеку ввалился отряд немецких офицеров (числом шесть человек) — без стука. Я принял их, потягивая «Шато Марго» урожая 1893 года и до боли напоминая собственного «предка» с портрета над камином.