Пауза. Айвори бросил на Эндрью жесткий и непонятный взгляд.

- Я бы вам не советовал разговаривать со мной таким тоном, Мэнсон.

- Да, я знаю... - мучительное истерическое рыдание вырвалось у Эндрью, - я знаю, что вам это не нравится. Но это правда. Все те операции, которые я вам до сих пор передавал, были детской игрой. А эта... это первый серьезный случай. И вы... О, Боже! Мне следовало знать... я виноват не меньше вас.

- Возьмите себя в руки, вы, истерический болван! Вас могут услышать.

- Так что же? - Новый приступ бессильного гнева охватил Эндрью. Он сказал, задыхаясь: - Вы знаете так же хорошо, как и я, что это правда. Вы копались столько времени и так неумело... это почти убийство.

Одно мгновение казалось, что Айвори свалит его на землю ударом, - при его силе и тяжеловесности он, хотя и был старше Эндрью, мог бы легко это сделать. Но он с большим трудом овладел собой. Ничего не сказал, просто повернулся и вышел из комнаты. На его холодном и суровом лице было неприятное выражение, говорившее о ледяной, непрощающей злобе.

Эндрью не помнил, сколько времени просидел в конторе, прижавшись лбом к холодному мрамору камина. Но в конце концов встал, смутно сознавая, что его ждут больные. Страшная неожиданность случившегося ударила в него с разрушительной силой бомбы. Ему казалось, что и он тоже выпотрошен и пуст. Но он автоматически двигался, шел, как тяжело раненый солдат, побуждаемый механической привычкой, идет выполнять то, что от него требуется.

В таком состоянии он кое-как умудрился объехать своих больных. Потом, с свинцовой тяжестью на душе, с головной болью, воротился домой. Было уже поздно, около семи часов. Он пришел как раз вовремя, чтобы начать вечерний прием.

Парадная приемная была полна, амбулатория набита до самых дверей. Через силу, словно умирающий, занялся он этими людьми, пришедшими сюда несмотря на чудный летний вечер. Больше всего было тут женщин, главным образом служащих Лорье, людей, ходивших к нему неделями, людей, которых ободряла его улыбка, его такт, его советы держаться того или иного лекарства. 'Все то же, - подумал он тупо, - все та же старая игра!'

Он опустился на свою вертящуюся табуретку и с похожим на маску лицом начал обычный вечерний ритуал.

- Ну, как вы себя чувствуете? Да, я нахожу, что выглядите вы у же чуточку лучше. Да. И пульс гораздо лучше. Лекарство вам помогает. Надеюсь, оно вам не слишком надоело, моя дорогая!

Из амбулатории - к стоящей наготове Кристин, передать ей пустую склянку, потом по коридору в кабинет, здесь нанизывать те же самые вопросы, выражать напускное сочувствие, говорить банальные фразы. Затем - опять по коридору, взять у Кристин налитую бутылочку. Назад в амбулаторию. Верчение в заколдованном круге, на которое он сам себя обрек.

Вечер был душен. Эндрью страдал ужасно, но продолжал работу, то мучаясь, то впадая в мертвое бесчувствие. Продолжал потому, что не мог остановиться. Шагая из кабинета в амбулаторию и обратно, он, в оцепенении муки, спрашивал себя: 'Куда я иду? Куда я иду, Господи?'

Наконец, позднее обычного, в три четверти десятого, прием кончился. Он запер входную дверь амбулатории, прошел в кабинет, где, по заведенному обычаю, ожидала его Кристин, готовясь сверить с ним списки, помочь ему записать все в книгу и подсчитать.

В первый раз за много недель он посмотрел на нее внимательно, пристально заглянул ей в лицо, когда она с опущенными глазами просматривала список, который держала в руке. Перемена в ней потрясла его, несмотря на то онемение души, в котором он находился. Лицо у нее было застывшее, сосредоточенное, углы рта опустились. Она не глядела на него, но он угадывал смертельную грусть в этих глазах.

Сидя за столом перед толстой счетной книгой, он ощущал ужасную тяжесть в груди. Но его тело, непроницаемая внешняя оболочка, не давало смятению души пробиться наружу. Раньше чем он успел что- нибудь сказать, Кристин начала читать вслух список.

Дальше, дальше. Он делал отметки в книге, - крестик означал визит, кружок - прием на дому, - он подводил итоги своей неправедной жизни.

Когда он кончил, Кристин спросила голосом, в котором он только сейчас почуял судорожную насмешку:

- Ну, сколько сегодня?

Он не ответил, не мог ответить. Кристин вышла. Он слышал, как она шла наверх, к себе в комнату, слышал тихий стук двери, которая закрылась за ней. Он остался наедине со своей пораженной ужасом, растерянной душой. 'Куда я иду? Куда я иду, о Господи?' Вдруг взгляд его упал на старый кисет, полный денег, раздутый от выручки сегодняшнего дня. Новый истерический порыв овладел им. Он схватил мешок и швырнул его в угол. Мешок упал с глухим стуком.

Эндрью вскочил с места. Что-то душило его, он не мог вздохнуть. Из кабинета выбежал на дворик позади дома - маленький колодец мрака под звездным небом. Здесь бессильно прислонился к каменной стене, дергаясь всем телом, как человек в приступе рвоты.

Он всю ночь беспокойно метался в постели и уснул только в шесть часов. Встал поздно, сошел вниз в десятом часу, бледный, с опухшими веками. Кристин уже позавтракала и ушла из дому. В другое время его бы это не огорчило. Сегодня же он с острой болью почувствовал, какими чужими они стали друг другу.

Когда миссис Беннет принесла ему хорошо поджаренную грудинку с яйцами, он не мог ее есть, горло сжималось. Он выпил чашку кофе, потом под влиянием внезапного побуждения смешал виски с содой и выпил. Надо было приступать к рабочему дню.

Машина еще крепко держала его, но уже его движения были менее автоматичны, чем раньше. Слабое мерцание, неверный луч света начинал проникать в темную путаницу его чувств. Он понимал, что он на краю какого-то крутого, глубокого обрыва. Знал, что, раз сорвавшись в эту пропасть, он уже из нее не выберется.

Он отпер гараж и выкатил автомобиль. От этого усилия у него даже вспотели ладони.

Прежде всего нужно было ехать в больницу Виктории. Он уговорился с доктором Сороугудом, что тот осмотрит сегодня Мэри Боленд. И этого припустить никак не хотел. Он медленно поехал в больницу. В автомобиле он чувствовал себя лучше, чем во время ходьбы пешком, - он так привык к нему, что правил уже автоматически.

Он доехал до больницы и пошел наверх в палату. Кивнув сестре, подошел к постели Мэри, взяв по дороге ее температурный листок. Затем сел на край постели, покрытый красным одеялом, охватив взглядом все сразу - и ее радостную улыбку и большой букет роз подле кровати, - в то же время просматривая листок. Температура Мэри ему не понравилась.

- Доброе утро, - сказала Мэри, - Правда, красивые цветы? Их вчера принесла Кристин.

Он посмотрел на нее. Щеки ее уже не пылали румянцем, но она немного похудела за эти дни в больнице.

- Да, красивые. Как вы себя чувствуете, Мэри?

- О, хорошо. - Глаза ее сначала опустились, затем снова поднялись на него, полные теплого доверия. - Во всяком случае я знаю, что теперь буду недолго хворать. Вы меня живо вылечите.

Вера, звучащая в этих словах, а больше всего - сиявшая во взгляде Мэри, острой болью отозвалась в сердце Эндрью. Он подумал, что если и здесь случится беда, это будет для него окончательным ударом.

В эту минуту доктор Сороугуд пришел делать обход палаты. Войдя и увидав Эндрью, он сразу направился к нему.

- Доброе утро, Мэнсон, - сказал он приветливо. - Но что это с вами? Вы больны?

Эндрью встал.

- Я вполне здоров, благодарю вас.

Доктор Сороугуд посмотрел на него как-то странно, потом повернулся к постели.