лицезреете физические страдания дуче!»

Через шесть дней, вечером, на холмах позади гавани Муссолини увидел непонятный свет. Понаблюдав некоторое время, он заснул, однако на рассвете его внезапно грубо растолкали, сообщив, что его немедленно переводят с этого острова.

«Я собрал все свои вещи, — писал он год спустя, — и, сопровождаемый вооруженной охраной, вышел на берег, где нас ждала какая-то лодка. Вдалеке на рейде виднелся контур военного корабля». Его доставили на борт «Пантеры», судна, ранее принадлежавшего французскому ВМФ, где он опять увидел адмирала Маугери.

Маугери нашел его посвежевшим. «Он немного поправился, цвет лица изменился, он не такой вялый… Все тот же костюм, все та же шляпа».

— И куда же мы направимся на этот раз, Маугери? — спросил его дуче необычайно бодрым тоном.

— На остров Маддалена.

— Еще более неприступный.

Эта мысль, казалось, доставляла ему удовольствие.

Во время длительной беседы, которая состоялась между ними в капитанской каюте, адмирал почувствовал, как росло в нем раздражение от того, что теперь Муссолини, похоже, начинал воспринимать себя как «третьестепенный, отнюдь не главный персонаж великой трагедии нашей нации». Муссолини по- прежнему излагал свои мысли, но Маугери казалось, что он говорил не о себе, а к событиям, о которых упоминал, относился как посторонний.

Несмотря на свою отстраненность, дуче, тем не менее, явно боялся услышать о том, что произошло в мире за те десять дней, пока он находился в изоляции. Один из морских офицеров на борту уже здесь рассказал ему, что Бадольо распустил фашистскую партию. Теперь же он с явным интересом слушал об отъезде Фариначчи в Германию и его выступлении там по мюнхенскому радио, а также о смещении Чиано. «Теперь этот жалкий тип, — произнес он мрачным тоном, — может хоть каждый день играть в гольф со своими девицами». Настоящую заинтересованность он обнаружил, когда Маугери сообщил ему, что они боялись попытки его похищения германскими подразделениями особого назначения.

Это было бы самым большим унижением, которое мне пришлось бы перенести, — размышлял дуче, — Неужели кто-то действительно думает, что он поедет в Германию и попытается вновь прийти к власти, но уже с помощью немцев? — спросил он, категорически отвергнув саму возможность такого поступка.

Мысль о том, что он не был более исторической фигурой, неподвластной обстоятельствам, и осознание того, к чему мог привести рейд германского спецназа, наполнили его негодованием. Маугери показалось, что оно было непритворным. Казалось, что дуче никогда не думал раньше о возможности своего освобождения немецкими военными, хотя будучи на Понце, он обсуждал с Марини возможность нападения со стороны британцев.

К следующему утру корабль, шедший со скоростью 22 узла при сильном западном ветре, одолел половину пути до Маддалены. К этому времени Муссолини вновь обрел спокойствие. За ночь дважды били тревогу — довольно низко пролетали самолеты противника, однако нападения не последовало, так что дуче удалось проспать несколько часов. Поэтому когда Маугери зашел к нему, он нашел Муссолини отдохнувшим и спокойным.

Море было бурное, волны перехлестывали через палубу, так что ветер доносил соленые брызги до мостика. Видимость была плохая. Прямо по курсу сквозь туман виднелись горы Корсики. Сардиния казалась просто большим размытым пятном. «Пантера» направилась прямо к берегу, опасно приблизившись к линии досягаемости береговых батарей, что, однако, давало капитану возможность сориентироваться. Однако ничего, кроме мыса Фигари, не было видно. Поэтому корабль медленно шел в южном направлении, не приближаясь к минным полям, пока на горизонте не показалась Таволара и не стал виден проход к устью реки. Следуя за лодкой лоцмана, «Пантера» вошла в русло со скоростью 4 узла. Теперь, когда все опасности остались позади, адмирал Маугери почувствовал себя спокойно, однако вид Муссолини, стоявшего на палубе с офицерами карабинеров, раздражал его. Полковнику Меоли следовало бы избегать этого, подумал он, экипаж мог устроить какую-нибудь демонстрацию. Однако ничего не произошло, они только посматривали на дуче, хотя особо не глазели и ни о чем не спрашивали.

В два часа к борту подвалил моторный катер с адмиралом Бруно Бривонези на борту и Муссолини спустился в него. Он знал Бривонези и не любил его. Он отдал его под суд после случая, когда тот потерял три корабля, не нанеся никаких повреждений атаковавшим его британским крейсерам. Приговор, который вынес суд, был, по мнению Муссолини, слишком мягок, а его последующее назначение начальником военно-морской базы в Ла Маддалене — позором. И женат он был на англичанке, с отвращением отметил Муссолини.

На Маддалене раздражение Муссолини усилилось, потому что здесь ему еще раз напомнили об англичанах. Его привезли в какой-то дом с большим садом и видом на море. Вокруг возвышались сосны. Дом был хорошо меблирован и до последнего дня служил столовой для офицеров судов второго класса. Муссолини сообщили, что он принадлежал англичанину по фамилии Вебер, в чьем стремлении к уединению дуче усмотрел какие-то зловещие мотивы. Почему из всех мест, где этот Вебер мог поселиться, он выбрал «самый угрюмый и уединенный остров к северу от Сардинии? Секретные службы? Возможно».

Ныне Маддалена выглядела совсем заброшенной. Почти все гражданское население было эвакуировано после ужасного налета, и Муссолини со своей почти параноидальной подозрительностью назвал все случившееся «весьма странным», так как враг «знал точное месторасположение всех целей». На острове сейчас оставались лишь моряки, несколько рыбаков да вооруженный отряд карабинеров, насчитывавший на этот момент немногим больше ста человек.

Пустынность этого места мгновенно повлияла на настроение Муссолини. Он вышел на террасу дома, откуда сквозь плотный туман смог увидеть лишь корпуса кораблей, затопленных в гавани, а чуть дальше — темные очертания Галлуских гор. Все окружающее казалось ему «опасным и враждебным». Он вернулся в дом, и Маугери заметил, как помрачнело его лицо. Кивнув на прощание адмиралу, он вошел в свою комнату и закрыл дверь.

На этом острове Муссолини прожил три недели. Это было нелегкое время. На Понце он жаловался на одиночество и то, что время тянется ужасно медленно; здесь же дни стали казаться еще длиннее, а «одиночество еще более суровым». Тот август был особенно жарким, над морем не проносилось ни ветерка. «Казалось, — писал впоследствии Муссолини, — все вокруг плавилось». Ему вовсе не хотелось покидать прохладную виллу; лишь изредка он предпринимал короткие прогулки в сосновом лесу в сопровождении сержанта-карабинера. Он снова был отрезан от всего мира и не получал оттуда ничего, за исключением подарка Гитлера — двадцатичетырехтомного собрания сочинений Ницше. Он начал читать с самого начала, и его ранние стихи показались дуче «очень красивыми». Он стал вести дневник, занося в него «заметки философского, политического и литературного характера», но никто не видел его и впоследствии он так и не