спросила:
— Как тебе это удалось? Ты погрузился в подпространство?
— Чтобы попасть сюда — да. Начиная с Ущелья Смерти, пространство непроходимо. Вода затопила долину, а ветер относит пламя вверх. Это невыносимо — деревья пылают, как свечи. Резервуары космодрома взрываются один за другим, и вода в каналах тоже как будто горит…
— А до этого?..
— Ты же должна знать…
— Может быть.
— Все было проще, определеннее. Я уже подозревал, что во мне есть некоторые странные и скрытые возможности, но ты же знаешь, я ничего не смыслю в этих теориях, в парапсихологии и в остальном. Все произошло в тот момент, когда я уже был привязан к столбу, когда ты сказала: «Этот мир не существует». И я понял: я могу…
— Стереть минуту, в которую ты умирал?
— Да, стереть целую частоту времени. Это было очень даже легко, потому что речь шла о ближайшем будущем.
— Как тебе это удалось?
— Ты слишком много хочешь знать! Я просто сказал себе: «Все это не существует», и оно перестало существовать. Минуты, нет, секунды как будто склеились. Я не знаю, как все произошло. Ты мне помогала, правда?
— Нет, — она развела руками с таким видом, словно просила прощения. — Это выше моих сил…
— Так я такой же мутант, как вы все?
— Ты сильнее, чем мы все. Но это ужасное могущество, Айрт. Ведь Ночные так тебя боятся…
Он попытался снова привлечь ее к себе. Но на этот раз Виллис уклонилась. Она о чем-то размышляла с полузакрытыми глазами.
— Но, — сказала она, — что же происходит после этого склеенного, стертого времени?
— Я ничего об этом не знаю. Будущее возникает, как ни в чем не бывало, за исключением исчезнувшей частоты, на которую оно не обращает внимания. Ты видишь, я жив. Я думаю, с Джелтом тоже все в порядке. Как только он освободился от тела гориллы, он, скорее всего, соединился со своими.
— Имеет ли данная ситуация обратную силу?
— Понятия не имею. Может быть, в том, что касается недавнего прошлого. Понимаешь, я еще только начинаю разбираться в этом море понятий, до сих пор они были мне чужды. Так вот… время можно сравнить с рекой, которая несет в себе множество различных действий и эффектов, как будто это ил. Для очень отдаленного прошлого осадочный процесс уже закончился. Тогда надо абсолютно разрушить, а потом построить новый мир. Но все это легче, когда действия не закончились, когда они продолжаются. Однако, хватит! Вот после таких мыслей люди и седеют! Дай мне немного постоять вот так, прижавшись лбом к твоему плечу. Ты даже не представляешь себе, как это здорово — ни о чем не думать…
«Подумать только! — сказала себе Виллис. — Он разрушает и создает миры, а его самое большое желание — ни о чем не думать. Но может быть, это как раз правильно, что самое большое могущество дано тому из нас, у кого самое бедное воображение: это ограничивает возможность катаклизмов…»
— Виллис, — обратился к ней как будто далекий, как будто сонный голос, еле слышный среди треска горящих деревьев и ужасных взрывов, сотрясавших космодромы, — там, в Ущелье Смерти, ты сказала, что любишь меня. Повтори это.
— Космос! У нас еще будет время на это! — воскликнула она, одновременно смеясь и плача.
— Нет. У меня никогда не было времени подумать, а также серьезно поговорить или объяснить мою мысль. Мне посылали волны, мне говорили: скажи это, сделай то. А сегодня я говорю и думаю сам. Если бы ты знала, как это трудно! Неужели ты думаешь, что я смогу повторить в другой раз то, что говорю тебе сейчас?! Может быть, я чудовище, Виллис. Ты мне ответишь: все мы в какой-то мере чудовища. Но у меня, видишь ли, все эти умения проходить в подпространстве, поворачивать время, воображать новые миры — вы называете это «создавать», — заменяют, несомненно, более нормальные качества. Все это сделало меня глухим, неуверенным, оторванным от общества. Пойми меня: я люблю Землю, потому что я землянин, я боролся, потому что это было необходимо. А сегодня я борюсь за себя самого и борюсь за свою любовь. И люблю я тебя. Ты единственное существо, которое я никогда не разделю ни с какой вселенной. И ты так много даешь мне! Нежность, радость жизни и счастье… гордость, что я мужчина, и вдохновение, необходимое в борьбе. И надежду… С тобой у меня нет необходимости играть роль освободителя или героя. Даже мутанта. Только себя самого. Я никогда таким не был с тех пор, как покинул астероид, я хочу сказать, не был
— Думаю, что да. Мне кажется, что мутантам необходимо быть просто человечней.
— Вот видишь. Что ж, ты не хочешь сказать, что любишь меня? Есть что-то такое, что нас разделяет? Так скажи!
— Ты уже сам сказал…
— Но надо отбросить сейчас гордость или бессмысленное постоянство. Ни прошлое, ни будущее не могут иметь значения. Только мы двое.
Только…
Она тоже чувствовала себя разбитой, как в конце долгой и упорной битвы. В самом деле, в течение долгих месяцев, прошедших со времени их разговора на Антигоне, она стремилась подавить в себе чувства, погружаясь время от времени в смутные и тяжелые грезы, где она прижимала к себе это длинное тело, эту юную голову, так легко забывшуюся у нее на плече. Создатель миров — этот безответственный ребенок! Она с трудом могла в это поверить.
И она склонилась, она была готова броситься в бездну…
— Космос! — повторила она. — Но почему же они тебя боятся?..
— Об этом, — отвечал Айрт, прикрыв ресницами свои глаза, взгляд которых невозможно было вынести, — надо спросить у Ночных. И потом, какое нам дело, Виллис? Я ведь так люблю тебя.
И только взрыв прямо здесь, в Центре, мог заставить их оторваться друг от друга…
Талестра прошла через анфиладу залов, мрачных и торжественных, тех самых, по которым часы или века назад бродил адмирал Кэррол. Невообразимый беспорядок царил в невредимой части дворца. Розы осыпались в вазах из аметиста и хрусталя. А на коврах, испещренных коричневыми пятнами, в разных местах как будто спали, как дети, молодые звездные гвардейцы. У некоторых виднелись на голове небольшие треугольные отверстия…
Здесь Ночные избегали применять огнеметы…
Офицер, которого Талестра продолжала держать под прицелом его собственного дезинтегратора, с особой покорностью провел ее через все посты. Скорее всего, он понимал, что сопротивление бесполезно… Они подошли к двери, и молодой человек постучал в нее. На какую-то секунду Талестра заколебалась, похолодев от перевозбуждения. Она представила себе, что за этими тяжелыми створками заседает секретный конклав чудовищ, какая-нибудь уменьшенная копия Антигоны или вообще нечто невероятное… Она даже попятилась. Но откуда-то издалека, через сожженные или замерзшие миры и сумасшедшие созвездия перед ней возникло лицо ее отца, залитое кровью, лицо уже расплывчатое, уничтоженное в каком-то безымянном рву, но все-таки живое. И ей показалось, что оно одобрительно кивнуло ей…
— Войдите, — произнес знакомый голос.
Талестра обернулась к сопровождавшему офицеру:
— Я войду одна, — сказала она. — Дело касается только его и меня.
Она вошла и закрыла за собой дверь.
— Бросьте дезинтегратор, — сказал Валеран совсем спокойно. — У меня тоже есть такой, а стреляю я лучше вас.
Он был один и стоял у стола, заваленного кучей микрофильмов. Но, за исключением этой детали, зал был сейчас единственным на Сигме спокойным местом. Стены были звуконепроницаемы, и здесь царила глубокая тишина. Старинная люстра освещала великолепие кабинета, и лучи ее отражались в мозаичных экранах. И изображение Ларции как будто слегка улыбалось из глубины прошедших десятилетий, безвозвратно ушедших, позабытых…
Снова вокруг была изысканная старинная обстановка, которую Валеран любил при всяком удобном
