планету, населенную гуманоидами. Это несущественное обстоятельство обнаружилось позднее, и было довольно странно, что он так сильно переживал. Монах жил в корпусе старого звездолета, и власти относились к нему снисходительно. Он выглядел довольно живописно и привлекал внимание многочисленных туристов, довольных, что можно свободно заснять на пленку «остатки тотемических заблуждений жителей Земли». Нос корабля выглядывал из холма, образовавшегося при его падении. Отшельник почти не выходил оттуда — дети с городских окраин приносили к его двери миски с едой, к которой он почти не притрагивался: для пропитания ему надо было немного…
Но Валеран знавал его еще в те времена, когда он, блестящий молодец, больше походил на свободного корсара, чем на приличного космонавта Двойной Звезды. Их корабли бок о бок сражались в глубоком космосе, оба они участвовали в невероятных экспедициях на неисследованных планетах… Этого человека звали Фрэнк Лоран. А потом, постригшись, он принял имя брата Франциска.
Когда Ральф позвонил в колокол у входа в берлогу, монах почти тотчас появился на пороге, одетый во власяницу, с босыми ногами, с факелом в руке, похожий на призрака. Казалось, он не узнал своего старого товарища. Блуждающие ужасные зеленые глаза его словно фосфоресцировали на грубом лице, вырезанном, казалось, ножом из сухого и темного дерева. Жесткая, уже начавшая серебриться борода его спускалась до самого пояса.
— Ты хочешь исповедаться? — спросил он резко.
— Да.
— Тогда входи. Но не думай, что ты на приеме у психоаналитика, здесь этим не занимаются. Я не могу терять время на жеманство. На колени. Говори.
Подземелье, которое открылось глазам Валерана в остове демонтированного корабля, напоминало гигантский желудок доисторического китообразного, было сумрачным и пахло запахом дикого зверя и ладаном. Чтобы полностью уподобиться своим, древним предшественникам, монах-космонавт содрал пластиковую обшивку с переборок и стен и забил люки и иллюминаторы. Сам он спал просто на ворохе сухих листьев, а паломники, которых он принимал, должны были становиться на колени тоже на голом полу. Для исповеди он воскресил церемониал, который относился к первым векам Новой эры. И Валеран, преклонив колено, сказал, в соответствии с обычаем:
— Простите меня, святой отец, я согрешил.
— Сколько раз, сын мой? — спросил анахорет.
Валеран чуть не задохнулся от смеха, он тотчас вскочил, и монах возмутился:
— Ты пришел сюда смеяться надо мной? Смеяться, да?!
— Нет, — сказал Валеран, — но это твоя ошибка. «Сколько раз?» Как будто у прилавка короля- торговца… Ты действительно думаешь, что сейчас те же времена, когда пять Pater noster и Ave Maria[24] выкупали души в соответствии с их грехами? Если уж ты взялся излечивать души, а я решил каяться, выслушай меня внимательно: сначала я был участником всеобщего греха против Земли. Я был послан на эту планету, чтобы собирать информацию и спасать то, что еще можно было спасти, все, что казалось пригодным для арктурианцев. Я улетел, как все мы улетаем, под знаком Двойной Звезды, не задавая себе вопроса, куда же мы летим, потому что мы были призваны на действительную службу, а эта служба — наивысшая добродетель, и наше дело правое… Ты сам знаешь, что из всего из этого получается. Но мой путь отличался от твоего. Несомненно, в жилах моих течет более густая кровь, а моя наследственность слишком земная, ибо я почувствовал себя как дома в этом мире грязи и огня, я привязался к людям, которые убивали и умирали. Ведь это неправда, что Земля и вся вселенная разделены на два лагеря — невинных жертв и палачей. Они есть в обоих лагерях, но на самом деле я предпочитал тех, которые убивали, так как их жертвы часто бывали слишком глупы, слишком легко давали себя уничтожить. Казалось, они только этого ждали и блеяли… И как хорошо, что пространство становилось свободным!
— А убийцы были хорошими?
— Они просто были. Не забывая, что были это, в основном, официальные убийцы, как, например, твои собратья-инквизиторы или платные палачи. Я сам — благородных кровей, но признаю в них еще более древнее и глубокое благородство: благородство хищника. Оно восходит к началу начал. Я различал в них иногда пугающий и соблазнительный образ, облик
— То есть, ты познал Сатану?
— А почему бы и нет, в самом деле? Нам понадобилось завоевать космос, чтобы узнать, кто были серафимы Содома, и что такое битва ангелов… то есть молнии, гром и тяжелое вооружение Святого Михаила — я думаю, что они использовали корабли устаревших моделей. Все глухие библейские легенды, все героические эпопеи имеют право на существование. Почему же только противник должен остаться в забвении? У легионов великой битвы был выбор, почему бы нам тоже не выбрать?..
— Осмеливаешься говорить, что выбрал Сатану?..
— Я выбрал Землю, — запальчиво сказал принц Еврафриканский. — Пойми же меня, я хочу, чтобы она была такой, какая она есть, обнаженная, кипящая страстями, смертоносная, способная перенести самое большое зло и приобщиться к нему! Хочешь знать, как это было? Ты действительно хочешь? Ладно, если ты даже обвинишь меня потом в трусости, слушай: конечно, это произошло на Земле, в конце большого сражения, наши союзники бились с Ночными и, к сожалению, самым жалким образом бежали, сдались, но не спасли свои шкуры. Нет, я не хочу сказать, что это произошло сразу же, что все оказались предателями. Сначала был жестокий бой среди снега и льда на узком перешейке, который отчаянно защищали вооруженные дети. И лед проваливался под ними, предавая, как и все остальное, и дети, зажатые с двух сторон, были перебиты все до одного на этом льду, красном от их крови… И, как обычно, остается какой- нибудь последний очаг сопротивления, а в нем — женщина с детьми, которые дохнут от ужаса и голода между двумя последними призывами к свободным звездам, к миру живых, к тому миру, который не слышит их, потому что существуют всякие конвенции, рынки, а также потому, что он слишком дорожит своим покоем, своими прекрасными процветающими планетами… Этот очаг сопротивления слабеет с каждым днем, мертвецы повсюду, потому что еще кровоточащие трупы укладывают на стенах — ведь они служат дополнительным укрытием… Наконец этот последний бастион пал, всех взяли в плен и меня тоже. Я отказался улететь с последним кораблем и принял терновый венец героя и дурака вместе с остальными. Тогда…
— Тебя пытали?
— Совсем нет. Иначе все было бы, как с остальными…
Он закрыл глаза. Он вспоминал:
…За долгие дни они уже притерпелись к этой мысли: женщины постоянно говорили об этом — не так, как они обычно болтают о всякой ерунде и о любовных интрижках, но так, как они воркуют во время любви — голосом хрипловатым и прерывистым.
— Я предпочитаю сгореть заживо! — говорила рыжая красотка с длинными волосами. В башне, где они прятались, не было парикмахера и только минимум воды, которую раздавали на рассвете и вечером, чтобы утолить жажду и вытереть лицо. К тому же, она вообще была неряха…
— Все предпочитают умереть быстро, — сухо откликнулась бледная блондинка. — Еще неизвестно, чему они нас подвергнут, но, во всяком случае, после все равно умирают. А объявлять вслух безумные желания абсолютно бесполезно.
Это была дочь какого-то важного функционера с Земли, может быть, министра или адмирала, как Кэррол, и она умела вести себя, но по тому, как побелели ее пальцы, а ногти вонзались в ладони, было заметно, что и ей страшно. Ужасно страшно.
— Если последние очаги обороны падут, — продолжала девушка с рыжими кудрями, кусая губы до крови, — я знаю, что буду делать. А вы?
Раньше она была чем-то вроде идола, звездой мирового телевидения — ее обожали, ей льстили, она была известна своими дикими выходками. На затерянных планетах у мужчин пересыхало во рту, когда они видели ее трехмерное изображение. Но она весьма подурнела с тех пор, как началась вся эта заваруха, и теперь вынуждена была ютиться по разным закоулкам. Подобные девицы не созданы для суровых испытаний, к тому же здесь у нее не было косметики. Она старалась не смотреть в зеркала: она все еще представляла себя в обычном бело-золотом великолепии…
