— И вы в самом деле разводитесь в первый раз? — спросил носильщик.
— В самом деле, — сказал Джонсон. — Откройте, пожалуйста, бутылку, mademoiselle.
— А дорого стоит развестись?
— Десять тысяч франков.
— Швейцарских?
— Нет, французских.
— Ага. Значит, на швейцарские деньги две тысячи. Все-таки не дешево.
— Да.
— Зачем же это делать?
— Потому что этого требуют.
— А для чего требуют?
— Чтобы выйти замуж за кого-нибудь другого,
— Да ведь это же глупо.
— Вполне согласен, — сказал Джонсон.
Кельнерша налила всем четверым вина. Они подняли стаканы.
— Prosit! — сказал Джонсон.
— A votre sante, monsieur,[11] — сказал носильщик.
Двое других прибавили: — Salut.
Шампанское было на вкус точно сладкая фруктовая водица.
— Это что, швейцарский обычай — отвечать всегда на другом языке? — спросил Джонсон.
— Нет, — сказал носильщик. — По-французски выходит вежливее. Кроме того, ведь здесь французская Швейцария.
— Но вы говорите по-немецки.
— Да, в моей деревне говорят по-немецки.
— Понимаю, — сказал Джонсон. — Так вы, значит, никогда не разводились?
— Нет. Это слишком дорого. И потом, я никогда не был женат.
— Вот как! — сказал Джонсон. — А эти господа?
— Они женаты.
— Вы довольны, что женаты? — спросил Джонсон второго носильщика.
— Как вы сказали?
— Вам нравится быть женатым?
— Oui. C'est normal.[12]
— Именно, — сказал Джонсон. — Et vous, monsieur?[13]
— Ca va,[14] — сказал третий носильщик.
— Pour moi, — сказал Джонсон, — ca ne va pas.[15]
— Monsieur собирается развестись, — объяснил первый носильщик.
— О, — сказал второй носильщик.
— Ага, — сказал третий.
— Ну, — сказал Джонсон, — тема, по-видимому, исчерпана. Вам неинтересно слушать о моих огорчениях, — обратился он к первому носильщику.
— Нет, почему же, — возразил носильщик.
— Давайте говорить о чем-нибудь другом.
— Пожалуйста.
— О чем же нам поговорить?
— Вы занимаетесь спортом?
— Нет, — сказал Джонсон. — Вот жена моя спортсменка.
— А вы как развлекаетесь?
— Я — писатель.
— Это хорошо оплачивается?
— Нет. Но потом, когда приобретешь известность, — да.
— Интересно.
— Нет, — сказал Джонсон, — совсем неинтересно. Очень сожалею, господа, но я должен проститься с вами. Прошу вас распить и вторую бутылку.
— Да ведь поезд придет не раньше чем через три четверти часа.
— Я знаю, — сказал Джонсон.
Подошла кельнерша, и он уплатил за вино и за свой обед.
— Вы уходите, сэр? — спросила она.
— Да, — сказал Джонсон. — Хочу немного пройтись. Чемоданы я оставлю здесь.
Он надел кашне, пальто и шляпу. На платформе густыми хлопьями валил снег. Он оглянулся назад и в окно увидел трех носильщиков, которые все еще сидели у стола. Кельнерша выливала им в стаканы остатки вина из начатой бутылки. Неоткупоренную бутылку она унесла обратно. На этом они заработают по три с лишним франка на душу, подумал Джонсон. Он повернулся и пошел вдоль платформы. Когда он сидел в буфете, ему казалось, что боль притупится, если он будет говорить об этом; но она не притупилась; только на душе у него стало скверно.
В буфете на станции Территэ было слишком тепло: буфет был ярко освещен, и чистенькие столики отполированы до блеска. На столиках стояли корзинки с соленым печеньем в бумажных пакетиках и лежали картонные подставки для пивных кружек, чтобы мокрые донышки не оставляли следов на дереве. Стулья были деревянные, резные, с залоснившимися от времени, но очень удобными сиденьями. На стене висели часы, в глубине комнаты была буфетная стойка, а за окном шел снег. За столиком под часами какой-то старик пил кофе и читал вечернюю газету. Вошел носильщик и сказал, что Восточно-симплонский экспресс идет из Сен-Мориса с часовым опозданием. К столу мистера Гарриса подошла кельнерша. Мистер Гаррис только что кончил обедать.
— Экспресс на час опаздывает, сэр. Может быть, выпьете кофе?
— Если вам угодно.
— Простите? — переспросила кельнерша.
— Да, будьте добры, — сказал мистер Гаррис.
— Пожалуйста, сэр, — сказала кельнерша.
Она принесла из кухни кофе. Мистер Гаррис положил сахар в чашку, раздавил его ложечкой и, повернувшись к окну, стал смотреть, как падает снег на освещенную платформу.
— Вы говорите еще на каких-нибудь языках, кроме английского? — спросил он кельнершу.
— Как же, сэр! Я говорю по-немецки, по-французски и на местных диалектах.
— Какой язык вам больше всех нравится?
— Они очень похожи, сэр. Я не могу сказать, что тот или другой мне нравится больше.
— Хотите что-нибудь выпить — вина или чашку кофе?
— Нет, что вы, сэр! Нам не разрешается пить с посетителями.
— Может быть, сигару?
— Нет, что вы, сэр! — Она засмеялась. — Я не курю, сэр.
— Я тоже, — сказал Гаррис. — Я не согласен с Дэвидом Беласко.
— Простите?
— Беласко. Дэвид Беласко. Его легко узнать, потому что воротнички на нем всегда задом наперед. Но не согласен с ним. К тому же он умер.
— Я могу идти, сэр? — сказала кельнерша.
— Безусловно, — сказал Гаррис. Он наклонился вперед и стал смотреть в окно.
Старик, сидевший за дальним столиком, сложил свою газету. Он поглядел на мистера Гарриса, потом взял свою чашку с кофе и направился к его столу.
— Прошу извинить за навязчивость, — сказал он по-английски, — но мне пришло в голову — не состоите ли вы членом Национального географического общества?
