Зайти к нему домой — умопомрачительный бонус в этой сделке, и я долго впиваю в себя атмосферу и выспрашиваю его о вещах на стенах.

Вальдорф — примерно такой же тип, как сам Тимур, только худее. Монах-люкс в белом костюме, лысый, плакатно улыбается нам из-под своей ZZ-Тор-ной бородищи на заднем сиденье белого лимузина. У него фиолетовые очки, и там, где он машет из окна, поставлен кружок. Ему примерно шестьдесят четыре года. В сторону от плаката: в углу на полу печка от «Lincoln Continental» с бампером. Перед ним: полироль, тряпка и свечки в ряд. Алтарь. Пусть свечи горят. Или: надо полировать машину. Полировать машину.

Я спрашиваю про мотоцикл под потолком; он разобран на семнадцать частей.

— Это «кавасаки».

— Нет, я спрашиваю, почему он разобран и под потолком?

— Мотоцикл — это скорость.

— Да.

— А какую скорость он развивает?

— Такой мотоцикл? Не знаю. Наверно, триста…

— Двести miles per hour.[391] Скорость. Он под потолком. И разобран. Внешняя гармония, — говорит он и возится на полке; он на голову ниже меня, зато толще на две ляжки. Штаны с широким задом замечательно беспорядочны в этой вылизанной мансарде. — Ты какой-то нервный. Тебе надо успокоиться, пока мы не начнем. Марафету хочешь? — спрашивает он, держа в руке запыленный пакетик.

Я ни словом не обмолвился про свое «э», но интуиция говорит ему это. Да. Он знает, что делает, думаю я и сажусь на жесткий кожаный диван. Он садится на такой же стул. Между нами столик со стеклом. Здесь все так надраено и стерильно, от его лысины до какого-нибудь замороченного электрочайника у плиты в углу. То есть я не уверен, что это чайник, просто мне так кажется. Мы нюхаем кокаин. Внутри у меня растет неистовая скорость, но он прав, я как-то успокаиваюсь. Это — как когда сидишь в машине на скорости сто километров в час и вдруг она увеличивает ее до ста пятидесяти километров в час. И тогда ты успокаиваешься на заднем сиденье, и наступает полный штиль. Штиль на большой скорости. Мотоцикл у меня над головой собирается и отчаянно ревет, крутит колесами в воздухе. Мы двадцать минут сидим и слушаем это. Мне уже кажется, Тимур вот-вот заснет на своем стуле. А потом:

— Ну, как ты сказал, на каком она месяце?

— На седьмом. Семь месяцев и две недели.

— Ага. Всё будет тип-топ.

Он продувает свои прококаиненные ноздри. Потом берет радиотелефон. Держит его в руке и спрашивает меня:

— Ты телефон под кровать поставил? Трубкой вверх?

— Да.

Он нажимает кнопки; мне кажется, это не мамин номер, и я уже собрался вмешаться, как он говорит в телефон:

— Тимур… Да… Ты готов?… Потом… До пяти…

Он вешает трубку, с трудом поднимается и завешивает окно плотной черной шторой. Становится темно. Я отрубаюсь. Мотоцикл над нами как-то разряжает атмосферу. Но из-за шума у меня рябит в глазах. Снимаю очки. Опять надеваю. Сигарета курится сама по себе. Когда Тимур опять появляется в поле зрения, он сидит напротив меня с семью стаканами пива. Кажется. Белая пена — как свет в этой тьме. Он спрашивает:

— А этот, с подбородком, тебе знаком?

— Трёст? Ага.

— И что это за тип?

— Да так… Он спит с подругами своих друзей.

— Так я и знал. Какой у нее номер?

Я говорю ему домашний номер. Он набирает. Слушает. Тяжело дышит и с укором смотрит на меня:

— Там занято.

— Быть не может. Они обе спят.

— Обе?

— Да. Мама…

— Мама? Твоя мама? Это она?

— Да… То есть нет.

— Как это?

— Ну, она осталась у нее ночевать.

— I see.[392]

— Может, ты не туда попал? Набери снова, — говорю я.

Он набирает номер еще раз. Опять занято. Я ничего не понимаю. А он понимает. На Тимура можно положиться. Но я начинаю в этом сомневаться, когда он говорит:

— Неувязочка. Трубка снята. Я это уже давно не делал. Придется тебе к ней опять заскочить. Жди, пока я не позвоню.

Я очень быстро добежал обратно, потому что внутри у меня все та же скорость, но ключ и замок в отличие от меня не нахимичены. Так что пришлось повозиться с ними. Смотрю в утреннее непроснувшееся небо. Я знаю: я не ведаю, что творю — аборт маминой жене но телефону при поддержке клинического — заклинившего Тиму pa! Но иногда приходится брать дело в свои руки, даже если хочется сделать ноги… Вот что я хотел, да не решился сказать кому-то над крышей маминого дома.

Я лежу на пороге спальни и вытягиваю телефон за провод из-под кровати, словно подцепил на леску матку. Abba. Вдруг телефон зазвонил на полу. Я тяну быстрее. Но. Мама в постели всполошилась. Когда я говорю Тимуру «алло», она спрашивает меня: «В чем дело?»

Мизансцена такова.

Мама сидит в постели и застреманно смотрит на меня сквозь белый сумрак, а я в черной кожанке лежу на полу, дотянув провод до половины, и говорю по телефону — в полпятого утра. На кокаине и экстази, да еще только что обратился в лимузинную веру. Момент неблагоприятный. Она слышит, как я говорю:

— Слишком быстро позвонил.

— Хлин! — говорит она, а в глазах у нее номер телефона. Психиатра.

За ее спиной Лолла шелестит одеялом.

— Минуточку! — говорю я Тимуру, ставлю голос на «дэмедж-контрол», [393] а затем маме:

— Телефон был у вас… Это кто-то хулиганит с утра пораньше.

— Куда ты ходил? Ты только сейчас пришел?

— Да.

— Ты знаешь, который сейчас час?

— Нет. Часы еще не били.

— Давай ложись спать!

— Ага.

Я извиняюсь, ретируюсь с телефоном в коридор и закрываю за собой дверь. Закрываю путь к бегству. Объясняю Тимуру ситуацию.

— I see.

Далее молчание, весьма досадное, если подумать, что этот разговор должен был способствовать аборту. Я держу трубку на небольшом расстоянии от уха, чтобы, не дай бог, не абортировать себе мозг. Из черной пластмассы раздается шепот Тимура, словно very long distance звонок from hell.[394]

Простуженный дьявол:

— Нам остается только одно. У тебя бандура есть?