крючки.

Мне становится не по себе.

— А его пить можно? Оно же должно было стоять?

— Нет, нет. Дело все в пене. Пузырьки. Их надо было убрать. Булавкой. Пузырьки воздуха. Пустота. Так что сейчас все будет. По телефону.

— Угу, — бормочу я с набитым ртом.

— Это как шарик. Что надо сделать, чтоб шарик лопнул?

— Проткнуть его булавкой? — спрашиваю я, довольный, что угадал, хотя это и несложно.

— Воздух. Ты протыкаешь в шарике дырку. И туда поступает воздух. Негативный. Negative air. Который его сдувает. И здесь то же самое. Откуда в пиве берутся пузырьки?

— Не знаю. Со дна?

— See?[401]

Не понимаю. Хоть убей, не понимаю. Я запиваю еду пивом, и они тоже берут по стакану. Мы молчим. У меня в животе растет какое-то удивление, и все же я смирился со всем и даже почти доволен приятелями. Сердце бьется как рыба об лед. Пытаюсь завязать непринужденный разговор:

— Органист! А почему тебя прозвали Органистом?

Он стоит надо мной, словно высокий столб из частей тела. Молчит, как Франкенштейн перед лицом своего создателя. Тимур:

— Орган. Organize. Органист. Понятно? Ты уже все?

Я уже все съел. Органист наклоняется над стеклом стола, описывая длинную дугу, и забирает тарелку. Мне становится немного тоскливо.

— Подыши в трубку.

Я рыгаю в трубку над головками двенадцати булавок.

— О’кей, — говорит Тимур и опять откидывается на спинку стула, погружается в транс с телефоном в руке.

Мало-помалу он начинает дрожать, его жир трясется минут семнадцать. Видимо, чрезвычайно важный разговор со стариной Дорфи. Я смотрю на Органиста. Орган-Часть тела… Стало быть, он у нас специалист по внутренним органам. Донор органов. I see. Мне сперва показалось, что он — всего лишь традиционный набор органов тела. Хотя нет… У него как будто чего-то не хватает. Наверно, он какие-нибудь органы уже продал. Ага, точно. У меня в животе растет беспокойство, и я встаю, шагаю взад и вперед по комнате. Органист ни с того ни с сего поворачивается ко мне и говорит:

— Меня зовут Хавтор.

— Да?

В комнате нагнетается жуткое давление. У меня закладывает уши. Я заглядываю в кастрюлю на кухне, Она полным-полна маленьких шариков, похожих на те, которые образуются, если дрочить в ванне. Пакет, который принес Органист, лежит полуоткрытый на буфете, из него воняет. Рядом с ним пустой сопливый пакетик из-под спермы. «Ну, погоди», — думаю я, когда Тимур спускается с маунтейна и выходит из транса с зубодробительными бодистскими распевами, сжимает в руке телефон и говорит:

— Сообщение таково: «Пусть пустота пустеет. Пусть пустота пустеет».

Потом он выкрикивает своим внутренним голосом какие-то индейский фразы, на удивление громко, и большим пальцем совсем утопляет булавки в телефонной трубке. Потом разваливается на стуле. Телефон зарыт в бороде. Пять сек. Я хочу спросить: «Ну как, уже все?» — но он перебивает меня на нервом же «н» и шепчет:

— Тсс. Не мешай. Пустота.

Беспокойство в желудке растет. Какого черта я съел? Вот именно, что черта. Органист Хавтор стоит надо мной. Стоит, и все. Внутри меня какое-то говно, а сам я в кино — или как? Дэвид Кроненберг.[402] Хавтор. Вдруг я вспомнил, что мы с ним встречались в Центральной больнице. Когда я работал в морге. И вот… Naked Lunch. И вот Органист превращается на моих глазах в один большой орган тела. Какой именно, сказать трудно, ой, давление в ушах растет, как будто мне в уши булавки воткнули, по шесть с каждой стороны, они вызывают в желудке позыв рвоты, и я пулей обратно в сортир, закрываю за собой, вожусь у раковины, открываю крышку унитаза, переключаюсь и блюю, блюю нажеванными волокнами, по пути теряю очки (если это можно назвать путем, колеи никакой нет), отходы, волокнистые жевки с твердыми комками, ломками, что же я такое съел, очки не тонут в параше, каше, рваше, настолько там мрачно, настолько там темно, настолько густо, я икаю, выуживаю очки, кашляю, исхожу слюной, если исхожу слюной, если это исхожу слюной, спустите меня в унитаз, умоляю, спустите меня вслед за этим в унитаз — а) хватаю туалетную бумагу, б) утираюсь, в) опять кашляю, г) вытираю очки, д) еще раз вытираю, е) жуть, ж) зародыш отправится туда же, з) избавь меня боже от таких передряг, в какую же историю я влетел, смотрюсь в зеркало белый как… как сарделька, да сарделька, вот зараза, тимур козел, я убью тебя, я убью тебя, дверь, вываливаюсь в коридор, в темноту и кричу, какого хрена…

Органист держит меня и зажимает мне рот. Чтоб его… Тимур вяло смотрит на меня. Я бормочу сквозь ладонь Органа и исхожу слюной. Вырываюсь, но уже не так сильно. Тимур подает знак. Орган отпускает меня. Я шлепаюсь на пол и почти всхлипываю:

— Какого… Какой хуй вы мне скормили?!

Хотя в этот миг мой рассудок так же далек от меня, как американский континент, я соображаю, что сейчас я, наверно, в первый раз вижу на лице этого дьявола намек на улыбку. Он тихим голосом говорит:

— Какой хуй?

А потом из него слышится писк: «Хуй? Хи-хи-хи…» Как если бы он дрочил своим заржавевшим болтом. Я слышу, но не вижу: пара «хо-хо» из Органиста на высоте 60 000 футов надо мной. Наконец Тимур выжимает из себя:

— Это не хуй. Обычная пуповина.

Я выхожу из «К-бара» с привкусом блевотины во рту и слезами на очках. В воздухе тоже какие-то осадки. Более-менее натуральные. А слезы — деланые. Чтоб было понятно, что ты жалеешь сам себя. Слезы — вожжи. От внутреннего коня: клячонки самосожаления, которую ты загнал. В угол. Дареному коню по зубам. Вот тогда — слезы. По каналу «Дискавери»: в Тибете нашли коня. Какой-то неизвестный науке вид. Вечно у них что-то новенькое. Идти домой нет сил. Брожу по городу. Вечерний Рейкьявик. Где ты работаешь? Я работаю над собой. Ты Хлин? Да, свернешь — Хлин, развернешь — блин. Блин! Rough Bоу. ZZ-Top Тимур. Экскьюз ми. Мама. Chat Channel. Блин! Кати перестала мне писать! И сейчас она, наверно, лежит в темноте, и в ее постели все тихо и Немо… Но может, она помнит меня. Может, она кусает ухо. Пластмассовое ухо Ван-Гога. «Он послал мне стихи», — сказал Гюлли. Может, от этого надо просто «отписаться»? Я сочинил только одно стихотворение:

Жизнь течет, Как сперма из пизды.

Я — не то, что я есть, а то, чем я не должен был стать. Я — который всегда считал, что я крутой. Ага. Они называли меня «медовый». Шлюхи в Амстердаме. Хлин. На мне свет хлином не сошелся. Я имею в виду тот свет. Постепенно темнеет. С горизонта исчезает белое. Как молоко из кофе в обратной съемке. Меня несет… Меня несет дальше по Лёйгавег. Навстречу призраки каких-то людей. С машинами все о’кей, они нормально работают. А вот у людей все шарики за ролики. Тимур. Я слышу шорох коричневого упаковочного скотча, который приклеили у меня внутри, а потом опять оторвали. Этот шорох… Вот что у меня на душе. Pfaff. A face is just a movable skin on a skull.[403] Но я иду по городу. Волк-одноночка в бесцельном блуждании… Хотя нет: мое блуждание — как такой скринсейвер на черном экране компьютера. Я гуляю по городу, чтобы потянуть время. Оттянуть время прочь от экрана, чтобы на нем не отпечаталась его фотография. Мама — это отец моего сына. Спок! И бог. Во что одет бог? Ах да, в белую футболку. Он добрый. Он наливает молоко на «Чериос» в летающей тарелке. «Мир Уэйна». MTV. «Мелроуз-Плейс». Вака. Теперь мне остается ждать ее совершеннолетия. Котята плещутся в аквариумах. Женщины в парфюмерных лавках плавают на духах. Карен Бликсен. Cliffhanger.[404] Клинтон. Clash и Билли Бремнер, Кавказ, «Creep», И Балда. И Брут. Brand New Heavies. Бивис, И Баттхед, И Billy Ocean sailing