произошло что-то из ряда вон выходящее. Он извинился и вышел из кабинета.

За порогом Кристина сунула ему в руку сложенный листок бумаги и шепнула: «Прочитай это потом». Он кивнул и опустил бумажку в карман.

— Мистер Макдермотт, — начала Флора. — Я бы не стала вас отрывать…

— Знаю. Что-нибудь случилось?

— Вас в кабинете ждет один человек. Говорит, что он у нас сжигает мусор и что у него есть для вас то, что вам нужно. Мне он ничего не показывает и не хочет уходить.

Питер в изумлении уставился на нее.

— Я приду, как только освобожусь.

— Пожалуйста, поспешите! — Флора замялась. — Мне не хочется произносить этого слова, но, по правде говоря, мистер Макдермотт… от него ужасно воняет.

За несколько минут до полудня долговязый, медлительный ремонтный рабочий по имени Биллибой Нобл спустился в небольшое углубление под шахтой лифта номер четыре. Он должен был проверить и почистить помещавшиеся там механизмы, что он уже проделал в шахтах лифтов один, два и три.

Останавливать лифты для данного вида работ считалось не обязательным, поэтому, работая, Биллибой видел внизу кабину лифта, которая то шла вверх, то спускалась.

Важнейшие события, подумал Питер Макдермотт, порой зависят от неуловимых поворотов судьбы.

Он был один в своем кабинете. Несколькими минутами раньше от него ушел Букер Т.Грэхем, получив соответствующее вознаграждение и сияя от сознания, что он добился пусть маленького, но все же успеха. От едва заметного поворота судьбы.

Если бы Букер Т.Грэхем был другим человеком, если бы он ушел домой в положенный час, как на его месте поступили бы другие, если бы он не был столь усерден в своих поисках, тогда бы навсегда исчез маленький листок бумаги, лежавший сейчас на бюваре перед Питером. Этим «если бы» не было конца. Сам Питер сыграл тут не последнюю роль.

Насколько он понял из состоявшегося сейчас разговора, его посещения мусоросжигателя возымели свое действие. Сегодня утром Букер Т., по его словам, даже сходил отметился, а потом продолжал работать, зная, что сверхурочных ему никто не будет платить. Когда же Питер вызвал Флору и распорядился, чтобы Букеру Т.Грэхему оплатили сверхурочные, на лице его Питер прочел такую преданность, что даже стало неловко.

В общем, как бы там ни было, а дело сделано.

Записка, лежавшая перед ним на бюваре, была датирована позавчерашним днем. Она была написана герцогиней на гербовой бумаге президентских апартаментов и разрешала дежурному по гаражу отеля выдать Огилви машину Кройдонов «в любое, удобное для него время».

Питер уже успел сверить почерк герцогини.

Он попросил Флору принести документы, связанные с пребыванием Кройдонов в «Сент-Грегори». И сейчас они лежали у него на столе. Это была переписка по поводу номера, и два или три письма были написаны самой герцогиней. Специалист по почерку установил бы, конечно, детали сходства.

Но даже для Питера, не обладавшего особыми познаниями в этой области, все было ясно.

Герцогиня клятвенно заверила полицейских, что Огилви взял машину без разрешения. Она опровергла заявление Огилви, сказавшего, что Пройдены заплатили ему за перегон машины из Нового Орлеана. Она намекнула, что это Огилви, а вовсе не она и не герцог сидел за рулем в понедельник вечером, когда машина налетела на мать и дочь. Когда ей напомнили про записку, она потребовала: «Покажите мне ее!»

Ну что ж, теперь она может ее увидеть.

Познания Питера в области юриспруденции ограничивались тем, что могло касаться отеля. Но даже ему было ясно, что записка герцогини является неоспоримой уликой. Он также понимал, что его долг — первым делом сообщить капитану Йоллесу о том, что пропавшая записка найдена.

Питер уже взялся было за телефон и все же продолжал колебаться.

Сочувствия к Кройдонам он не испытывал. Судя по имевшимся уликам, они действительно совершили гнусное преступление, а дальнейшей трусостью и ложью лишь отягчили свою вину. В памяти Питера возникло старое кладбище святого Людовика, траурная процессия, большой гроб и маленький белый, что несли позади…

Кройдоны обманули даже своего сообщника Огилви. При всей ничтожности толстяка охранника, его проступок был менее тяжел, чем совершенное ими преступление. И однако же герцог и герцогиня готовы были сделать все возможное, чтобы свалить на него главную вину и заставить понести наказание.

Но не эти соображения заставляли медлить Питера. Причиной тому была традиция, которой веками придерживались хозяева гостиниц: уважение к постояльцу.

Ведь что бы там ни натворили Кройдоны, они были постояльцами отеля.

Он, конечно, позвонит в полицию. Но сначала он позвонит Кройдонам.

И подняв трубку, Питер попросил соединить его с президентскими апартаментами.

Кэртис О'Киф сам заказал завтрак в номер для себя и Додо, и он был подан уже час назад. Большинство блюд, однако, до сих пор оставались нетронутыми. И он и Додо машинально сели за стол и попытались есть, но, казалось, у обоих пропал аппетит. Вскоре Додо извинилась и вышла в соседний номер, чтобы уложить последние вещи в чемоданы. Через двадцать минут она должна была выехать в аэропорт; Кэртис О'Киф — часом позже.

Со вчерашнего дня в их отношениях появился надлом.

После той вспышки злости О'Кифу сразу стало не по себе, и он пожалел о случившемся. Он продолжал клясть Уоррена Трента и обвинять его в вероломстве. А выпад против Додо был попросту непростителен, и он это понимал.

И самое неприятное, что теперь уже ничего не поправить. Сколько ни извиняйся, а факт оставался фактом. О'Киф хотел избавиться от Додо, и самолет компании «Дельта» унесет ее сегодня далеко отсюда, в Лос-Анджелес.

Он заменял ее другой девушкой — Дженни Ламарш, которая уже ждала его в Нью-Йорке.

Под влиянием угрызений совести О'Киф посвятил вчера весь вечер Додо; сначала они великолепно поужинали в «Командоре Пэлес», а потом отправились потанцевать и развлечься в Синем зале отеля «Рузвельт». И все-таки вечер не удался, и виной тому была не Додо, а, как ни удивительно, подавленное состояние самого О'Кифа.

Додо же вовсю старалась быть веселой и не портить компанию.

Казалось, она сумела справиться с собой и, погоревав, решила спрятать обиду и постараться быть ему приятной спутницей. 'Ух, Кэрти! — воскликнула она за ужином. — Представляешь, сколько девчонок мигом сняли бы трусики, лишь бы получить такую роль, как у меня. — А потом, накрыв ладонью руку О'Кифа, добавила: — Все равно, ты самый милый, Кэрти. И всегда таким для меня останешься'.

Но он лишь все больше мрачнел, и в конце концов его настроение передалось и Додо.

Кэртис О'Киф объяснял свое состояние потерей «Сент-Грегори», хотя обычно он переживал такие события не столь болезненно. За свою долгую деловую жизнь О'Киф привык к неудачам подобного рода и научился отступать, чтобы затем с удвоенной энергией идти на приступ новой цели, а не терять время попусту, оплакивая потерю.

Но сейчас мрачное настроение не покидало его, несмотря на то, что он хорошо спал всю ночь.

Он даже богом был недоволен. Когда он молился утром, в голосе его явно слышались иронические нотки: «…ты решил передать „Сент-Грегори“ в чужие руки… У тебя, конечно, есть на то высшие основания, хотя даже многоопытным смертным, вроде твоего слуги, не дано их постичь…»

Помолившись в одиночестве, причем быстрее обычного, он прошел в комнату Додо и застал ее за укладыванием не только своих, но и его чемоданов. О'Киф стал было возражать, но она сказала:

— Кэрти, я люблю укладывать вещи. И потом, если не я, кто же сейчас этим займется?

Ему не хотелось говорить Додо, что никто из ее предшественниц никогда не укладывал и не распаковывал его чемоданов и что в подобных случаях он попросту прибегал к помощи гостиничных горничных, на которых ему, по-видимому, и придется рассчитывать в дальнейшем.

Вот тут-то О'Киф позвонил в ресторан и попросил подать завтрак в номер, но из этой затеи ничего не получилось, даже когда они сели за стол и Додо, пытаясь утешить его, сказала: