знает о нем, в таком случае разве может это долго оставаться тайной? ОТВЕТ: Почти несомненно — нет. Под конец ответственный редактор заключил:

— Никакой этической проблемы тут нет. Даем материал! И репортаж был напечатан в главном дневном выпуске “Балтимор стар” под крупным заголовком: “СИ-БИ-ЭЙ ГОВОРИТ “НЕТ” ПОХИТИТЕЛЯМ СЛОУНОВ”.

Очерк Глена Доусона начинался так:

“Си-би-эй скажет решительное “нет” в ответ на требования похитителей семьи Слоуна отменить на неделю свои “Вечерние новости на всю страну”, заменив их видеокассетами, которые передаст станции группа перуанских маоистов-повстанцев, именуемая “Сендеро луминосо”.

“Сендеро луминосо”, или “Сияющий путь”, признала, что жертвы похищения находятся в тайном месте в Перу.

Теодор Эллиот, председатель правления “Глобаник индастриз”, компании, которой принадлежит Си-би- эй, заявил сегодня: “Мы не позволим горстке психопатов-коммунистов командовать нами”.

Сказал он это в главном здании “Глобаник” в Плезантвилле, штат Нью-Йорк, и добавил: “Что до передачи в эфир пленок “Сендеро луминосо”, черта с два мы это сделаем”.

Репортер газеты “Балтимор стар” присутствовал при этом заявлении Эллиота.

Олден Роде, заместитель государственного секретаря по экономическим вопросам, находившийся вместе с мистером Эллиотом, когда тот сделал свое заявление, отказался прокомментировать его для “Стар”, правда, сказал: “По-моему, он хотел, чтобы этот разговор остался между нами”.

Сегодня утром была сделана попытка связаться с мистером Эллиотом, чтобы получить дополнительную информацию, но тщетно.

“Мистер Эллиот занят”, — сообщила репортеру “Стар” миссис Дайана Кесслер, помощник председателя правления “Глобаник”. Она утверждала, что “мистер Эллиот от дальнейших высказываний воздерживается”.

За этим следовали основные данные об участниках события и история похищения.

Еще до того как “Балтимор стар” появилась на улицах, о решении Си-би-эй знали уже все телеграфные агентства. Вечером газету цитировали во всех теле— и радионовостях, включая Си-би-эй, где эта преждевременная публикация была встречена чуть ли не с отчаянием.

А на другое утро в Перу в газетах, по радио и по телевидению особый упор был сделан на слова Теодора Эллиота насчет “горстки психопатов-коммунистов” применительно к “Сендеро луминосо”.

— Висенте, по-моему, симпатичный, — сказал Никки. — Он наш друг.

— Я тоже так думаю, — отозвался Энгус из своего угла. Он лежал на раскладной кровати на тонком грязном матрасе и от нечего делать следил за передвижениями двух большущих жуков по стене.

— Перестаньте вы так думать, — резко сказала Джессика. — Он такой же глупый и наивный, как и все тут. — И умолкла, жалея, что не может взять свои слова обратно. Ни к чему быть такой резкой. — Извините, — сказала она. — Это у меня вырвалось невольно — я так не думаю.

Беда была в том, что после двухнедельного заключения в узких и тесных клетках нервы у всех начали сдавать, а настроение падать. Джессика изо всех сил старалась если не держаться на высоте, то хотя бы не поддаваться отчаянию. Каждый день она заставляла всех делать физические упражнения. Но сколько ни старайся, отсутствие движения, однообразие существования и одиночество не могли не сказываться.

Да и жирная несъедобная пища тоже отрицательно влияла на их состояние.

Вдобавок ко всему, хоть они и старались поддерживать чистоту, но мыться так, как надо, не могли, от них плохо пахло, намокшая от пота одежда прилипала к телу.

Да, конечно, думала Джессика, бригадный генерал Уэйд, чьи лекции по антитерроризму она посещала, настрадался много больше; он дольше них сидел в земляной яме в Корее. Но Седрик Уэйд — человек незаурядный, и страдал он за то, что служил своей родине во время войны. А сейчас никакой войны нет. И они — обычные граждане, захваченные.., с какой целью? Джессика до сих пор этого не знала.

И тем не менее мысль о генерале Уэйде и замечание Никки о том, что ему нравится Висенте, подкрепленное мнением Энгуса, напомнило Джессике, что она ведь кое-чему научилась у Уэйда. И сейчас, как видно, настало время призвать свои знания на помощь.

Взглянув предосторожности ради на очередного стража, она тихо спросила:

— Энгус и Никки, кто-нибудь из вас слышал о Стокгольмском синдроме?

— По-моему, да, — сказал Энгус. — Хотя не уверен.

— А я нет, мам. Что это?

Сторожил их тот малый, который часто приносил с собой комиксы, вот и сейчас он был погружен в один из них и не обращал внимания на то, что они переговариваются. К тому же Джессика знала, что он не говорит по-английски.

— Сейчас расскажу, — сказала Джессика.

Она словно услышала голос бригадного генерала Уэйда, выступавшего перед небольшой группой студентов, среди которых была и она: “Почти при всех нападениях и похищениях, устраиваемых террористами, жертвы через какое-то время начинают находить террористов. Случается, дело доходит до того, что они начинают считать террористов друзьями, а полицию и тех, кто на воле пытается их освободить, — своими врагами. Это называется “Стокгольмский синдром”.

Так оно в действительности и происходит — Джессика достаточно много читала потом об этом. Из любопытства она окунулась в историю и из книг узнала, почему это явление получило такое название.

И сейчас она своими словами, по памяти, стала пересказывать им эту странную историю, а Никки и Энгус слушали ее:

— Случилось это в Стокгольме, в Швеции, 23 августа 1973 года.

В то утро бежавший из заключения Ян-Эрик Ольссон, тридцати двух лет, вошел в один из крупнейших банков Стокгольма, находящийся на одной из центральных площадей города — Нормальмсторг. Ольссон выхватил из-под сложенной куртки автомат и выстрелил в потолок — посыпались бетон и стекло, и началась паника.

То, что произошло потом, длилось шесть дней.

Конечно, никто из участников этого кошмара понятия не имел, что пережитое ими останется в истории на многие годы, а то и столетия, под названием “Стокгольмский синдром” — этим термином будут пользоваться в научном и медицинском мире студенты и врачи всего света, как они пользуются терминами “анорексия” или “болезнь Альцгеймера”.

Три женщины и мужчина, банковские служащие, были взяты Ольссоном и его напарником Кларком Олофссоном, двадцати шести лет, заложниками. Это были: Биргитта Лундблад, хорошенькая блондинка тридцати одного года; Кристина Энмарк, живая брюнетка двадцати трех лет; Элизабет Ольдгрен, маленькая, хрупкая, беленькая женщина двадцати одного года, и Свен Сефстрем, высокий стройный холостяк двадцати пяти лет. В течение последующих шести дней эта шестерка почти все время находилась в бронированном хранилище банка, откуда преступники предъявляли свои требования по телефону: три миллиона крон наличными (710 000 долларов), два пистолета и машину, в которой они могли бы скрыться.

Заложники немало настрадались за это время. Они вынуждены были стоять с веревкой на шее — случись им присесть, и веревка задушила бы их. Им то и дело тыкали под ребра автоматом, и они ждали, что их вот-вот прикончат. Пятьдесят часов им не давали есть.

Уборной им служили пластиковые корзинки для бумаг. В бронированной комнате царили клаустрофобия и страх.

И однако же постепенно между заложниками и их похитителями стала возникать какая-то странная близость. Был момент, когда Биргитта могла выйти на волю, но не вышла. Кристина, ухитрившаяся передать кое-какую информацию полиции, потом призналась: “Я чувствовала себя предательницей”. Мужчина- заложник, Свен, сказал, что похитители были “добрые”. Элизабет согласилась с ним.

Стокгольмская полиция, держась с похитителями тактики войны на истощение, наткнулась на враждебность со стороны жертв. Кристина сказала по телефону, что она верит бандитам, и добавила: “Я хочу, чтобы вы дали нам возможность уехать с ними… Они очень по-хорошему относились к нам”. А про Ольссона сказала: “Он защищает нас от полиции”. Когда Кристине сказали: “Полиция не причинит вам зла”, она ответила: “Я этому не верю”.