своеобразие, им нравились таинственные узкие улочки, словно то были ожившие страницы Диккенса, и извилистые, как спираль, закоулки.

Лондонские лабиринты озадачивали Джемму, зачастую она не знала, как из них выбраться. Однажды Партридж сказал, что в некоторых кварталах Рима можно так же легко заблудиться, но она отрицательно помотала головой.

— Его неспроста называют “вечным городом”, Гарри саго. В Риме ты всегда чувствуешь, что продвигаешься вперед, Лондон же играет с тобой, как кошка с мышкой, все время заманивает куда-то, а ты не понимаешь куда. Но мне ужасно нравится — похоже на игру.

Уличное движение тоже приводило Джемму в замешательство. Как-то раз они стояли на крыльце Национальной галереи, глядя на поток машин, такси, двухэтажных автобусов, объезжающих Трафальгарскую площадь, и Джемма сказала:

— Здесь опасно, дорогой. Они все едут не по той стороне.

К счастью, из-за того, что она никак не могла привыкнуть к левостороннему движению, у нее не возникало желания сесть за руль, и, когда Партридж был занят, она ходила пешком, пользовалась метро или такси.

Кроме Национальной галереи, они были во многих других; они с наслаждением смотрели самые разные достопримечательности, как традиционные, так и экзотические: начиная сменой караула у Букингемского дворца и кончая окнами старинных зданий, заложенными кирпичом, — дело в том, что в начале XIX века за окна взимали налог, который шел на войну с Наполеоном.

Гид, нанятый ими на один день, показал статую королевы Анны, рассказав, что у нее было девятнадцать беременностей, а хоронили ее в гробу размерами четыре фута на восемь дюймов. Джемме, которая заносила все новые сведения в свою разбухшую тетрадку, это ужасно понравилось.

Их любимым воскресным развлечением было посещение “уголка ораторов” недалеко от Мраморной арки, где, как объяснил Партридж, “проповедники, крикуны и сумасшедшие могут говорить одинаково долго”.

— А разве между ними такая уж большая разница? — спросила однажды Джемма, прослушав несколько выступлений. — Некоторые речи, которые вы всерьез передаете по телевидению, ничуть не лучше. Тебе надо сделать репортаж об “уголке ораторов” для своих “Новостей”.

Вскоре Партридж передал это предложение от своего имени в Нью-Йорк и получил одобрение “подковы”. Репортаж получился забавным, его очень хвалили и поставили заключающим выпуск “Вечерних новостей” в пятницу.

Другим ярким впечатлением было посещение гостиницы Брауна, основанной лакеем лорда Байрона, где они пили традиционный английский послеобеденный чай с изумительными бутербродами, ячменными лепешками, земляничным вареньем и взбитыми девонширскими сливками, — обслуживание было безупречным.

— Это же просто священный ритуал, — заявила Джемма. — Как причастие, только вкуснее.

Иными словами, все, что они ни делали вместе, превращалось в праздник. Беременность Джеммы развивалась своим чередом, суля им еще большее счастье.

Когда Джемма была на седьмом месяце, Партриджа послали в однодневную командировку в Париж. Парижскому отделению Си-би-эн не хватало людей для освещения дискуссии по поводу американского фильма, критиковавшего — по утверждению некоторых, необоснованно — французское движение Сопротивления во время второй мировой войны. Партридж подготовил репортаж и передал его в Нью-Йорк по спутниковой связи через Лондон, хотя и не был уверен, что эта информация достаточно важна для “Вечерних новостей”, в результате ее так и не включили в передачу.

Он уже стоял в дверях парижского отделения, собираясь направиться прямо в аэропорт, когда его позвали к телефону:

— Вас просит Лондон. На проводе Зик.

Зиком был Изикиел Томсон, шеф лондонского бюро, — огромный негр, жесткий и неприветливый; тем, кто с ним работал, казалось, что он был напрочь лишен человеческих чувств. Партриджа поразило, что Зик говорил прерывающимся, дрожащим голосом.

— Гарри, мне никогда не приходилось выполнять такую миссию… Я не знаю, как начать.., но я должен тебе сказать…

Кое-как Зику удалось договорить.

Джемма погибла. Она переходила оживленный перекресток в Найтсбридже и, как показывают свидетели, смотрела налево, а не направо…

О Джемма! Любимая, милая, рассеянная Джемма, которая считала, что в Англии все ездят не по той стороне, и еще не успела усвоить, что пешеход, когда он переходит улицу… Ее сбил вывернувшийся справа грузовик. Те, кто видел, как это случилось, утверждают, что водитель не виноват, он ничего не мог сделать…

Их мальчик — о том, что это был мальчик, Партридж узнал позже — тоже был мертв…

По возвращении в Лондон Партридж сделал все, что полагалось, а потом, оставшись один в квартире, плакал. Он не выходил из дома несколько дней, никого не желая видеть, а слезы все струились и струились из глаз — то была не только скорбь по Джемме, а все слезы, не выплаканные за долгие годы.

Он плакал по уэльским детям, погибшим в Абердине, чьи хрупкие тела у него на глазах выносили из ужасного месива.

Плакал по голодающим в Африке — люди умирали прямо перед камерой, в то время как Партридж с сухими глазами делал записи в блокноте. Плакал по всем тем, кого видел в местах трагедий, где, слушая рыдания по усопшим, заносил чужое горе в свой блокнот, но он всегда оставался журналистом, который должен делать свое дело.

Внезапно он вспомнил слова женщины-психиатра, сказавшей ему однажды: “Стресс накапливается, и ваши чувства оседают где-то глубоко внутри. В один прекрасный день они прорвутся, выльются наружу, и вы будете плакать. О, как вы будете плакать!”

Потом он постарался взять себя в руки и как-то наладить свою жизнь. Ему помогала работа на Си-би-эй — он был постоянно занят: одно сложное задание сменяло другое, и времени на воспоминания не оставалось. Не было такой “горячей точки” на земном шаре, где бы Партридж не побывал. Постоянно рискуя жизнью, он оставался жив — ему самому и другим уже стало казаться, что он неуязвим. А между тем шли месяцы, которые слагались в годы.

В последнее время бывали даже довольно продолжительные периоды, когда ему удавалось если и не забыть о Джемме, то по крайней мере не думать о ней. Но им на смену приходили другие — например, две недели со дня похищения семьи Слоуна, — когда она не шла у него из головы.

Как бы там ни было, после слез отчаяния, вызванных смертью Джеммы, он ни разу не заплакал.

Сейчас, когда до Боготы оставался час, у Гарри Партриджа прошлое смешалось с настоящим… Джемма и Джессика слились воедино… Джемма — Джессика… Джессика — Джемма… Что бы ни случилось, он найдет ее и привезет обратно… Спасет ее во что бы то ни стало.

К нему подкрался сон.

Когда он проснулся, самолет уже подлетал к Боготе.

Контрасты Лимы, по мнению Партриджа, были столь же разительны и неприглядны, как и политические и экономические кризисы и конфликты, раздиравшие Перу, — мучительно, а подчас просто страшно.

Расползшаяся на огромном пространстве столица была разделена на несколько районов, каждый из которых поражал либо баснословным богатством, либо невероятной нищетой — между этими двумя полюсами отравленными стрелами скрещивалась ненависть. Здесь, в отличие от большинства городов, где бывал Партридж, золотая середина практически отсутствовала. Роскошные особняки, утопавшие в зелени ухоженных садов, были выстроены на лучших земельных участках Лимы, с ними соседствовали омерзительные барриадас — перенаселенные трущобы.

Они кишели беднотой, ютившейся в лачугах из картонных коробок, — нищета была столь вопиющей, ненависть, читавшаяся в опухших глазах — столь неистовой, что во время своих предыдущих визитов в Перу Партридж ощутил революционное брожение. И сейчас, судя по впечатлениям первого дня, мятеж казался уже неотвратимым.