— Непосредственно мне, конечно, не приходилось этим заниматься.

— Значит, Вернон, ты уже сам попадал в такого рода истории… какая-то стюардесса уже была беременна от тебя… Ведь так. Вернон?

Он нехотя кивнул.

— Да.

— Тебе, конечно, не сложно укладывать к себе в постель стюардесс, этих, по твоим словам, доверчивых сельских девчонок. Или, может, они были из «скромных городских семей»? — В голосе Гвен звучала горечь. — Ну и сколько же их было? Десяток, два? Я не прошу точной цифры — приблизительно.

Он вздохнул:

— Одна, всего одна.

Ему, конечно, невероятно везло. Их могло бы быть гораздо больше, но он сказал правду… почти правду: ведь был же ещё тот случай с выкидышем. Впрочем, это можно не считать.

Движение на шоссе становилось всё интенсивнее по мере того, как они приближались к аэропорту, до которого теперь оставалось всего каких-нибудь четверть мили. Яркие огни огромного аэровокзала даже сквозь снегопад освещали небо.

Гвен сказала:

— Та девушка, которая забеременела от тебя… мне не важно знать её имя…

— Да я и не сказал бы.

— Она воспользовалась этой штукой — документом «Один-три»?

— Да.

— И ты помогал ей?

— Я уже спрашивал тебя: за кого ты меня принимаешь? — нетерпеливо отрезал он. — Конечно, я ей помогал. Если уж тебе непременно надо всё знать, изволь: компания вычитала из моего жалованья определённый процент. Потому я и знаю, как это делается.

Гвен улыбнулась.

— «Персональные издержки»?

— Да.

— И твоя жена знала об этом?

Он помедлил, прежде чем ответить.

— Нет.

— А что произошло с ребёнком?

— Он был отдан на воспитание.

— Кто это был?

— Ребёнок.

— Ты прекрасно понимаешь, о чём я спрашиваю. Это был мальчик или девочка?

— По-моему, девочка.

— По-твоему?

— Я знаю, девочка.

Вопросы Гвен вызвали у него чувство неловкости. Они оживили воспоминания, которые он предпочитал похоронить.

Оба молчали, когда «мерседес» свернул к широкому и внушительному главному подъезду аэропорта. Высоко над входом, залитым ярким светом прожекторов, устремлялись в небо футуристические параболы — творение общепризнанного победителя международного конкурса скульпторов, символизирующее, как тогда было сказано, благородное будущее авиации. Взору Димиреста открылся сложный серпантин шоссейных дорог, «восьмёрок», мостов и туннелей, спроектированных с таким расчётом, чтобы машины могли идти, не снижая скорости, хотя сегодня из-за трёхдневного снегопада они ехали медленнее, чем всегда. Высокие сугробы громоздились даже на проезжей части. Общую сумятицу ещё усиливали снегоочистители и грузовики, старавшиеся удержать снег хотя бы за пределами уже расчищенного пространства.

После нескольких коротких остановок Димирест наконец свернул на служебную дорогу, которая вела к главному ангару «Транс-Америки», где они оставят машину и сядут на автобус для лётного состава.

Гвен вдруг сбросила с себя оцепенение.

— Вернон!

— Да?

— Спасибо за то, что ты был честен со мной. — Она протянула руку и дотронулась до его руки, лежавшей на руле. — У меня всё будет в порядке. Просто слишком много сразу на меня свалилось. И я хочу ехать с тобой в Неаполь.

Он улыбнулся, кивнул, потом на минуту выпустил руль и крепко сжал пальцы Гвен.

— Мы отлично проведём там время. Обещаю тебе, что мы оба запомним эту поездку.

И он постарается, сказал себе Димирест, выполнить обещание. Собственно, это будет не так уж и трудно. Его тянуло к Гвен; ни к кому он ещё не испытывал такой нежности, никто не был ему душевно так близок. Если бы не то, что у него есть жена… И снова, уже не в первый раз, у него мелькнула мысль порвать с Сарой и жениться на Гвен. Но он тут же прогнал эту мысль. Он знал немало своих коллег, переживших подобное, — пилотов, которые после многих лет совместной жизни бросали жён ради более молодых женщин. И в итоге чаще всего оказывались у разбитого корыта с солидным грузом алиментов на плечах.

Так или иначе, во время этого полёта, а может быть, в Риме или в Неаполе, ему придётся провести ещё один серьёзный разговор с Гвен. До сих пор они говорили не совсем в том ключе, как ему бы хотелось, и вопрос об аборте не был затронут.

А пока — мысль о Риме напомнила об этом Димиресту — ему предстояло более неотложное дело: возглавить рейс «Транс-Америки» номер два.

Ключ был от комнаты 224 в гостинице «О'Хейген».

В полутёмной гардеробной, примыкавшей к радарной, Кейз Бейкерсфелд вдруг осознал, что он уже несколько минут сидит, уставившись на этот ключ с пластмассовым ярлычком. А может быть, лишь несколько секунд? Возможно. Просто он перестал ощущать течение времени, как и многое другое; утратил способность ориентироваться. Иной раз дома Натали вдруг замечала, что он стоит, застыв, и смотрит в пространство. И лишь когда она озабоченно спрашивала: «Что ты тут делаешь?» — к нему возвращалось сознание, способность действовать и думать.

И тогда — да и сейчас — усталое, измотанное напряжением сознание, должно быть, отключалось. Где-то у него в мозгу был этакий крошечный предохранитель, защитный механизм, вроде того, который отключает мотор при перегреве. Правда, между мотором и человеческим мозгом есть существенная разница: мотор можно выключить и, если нет надобности, больше не включать. Мозг же — нельзя.

Сквозь единственное окно в гардеробную проникало достаточно света от прожекторов, установленных на башне. Но Кейзу свет не был нужен. Он сидел на одной из деревянных скамей, так и не притронувшись к сандвичам, которые приготовила ему Натали, и, глядя на ключ от номера в гостинице «О'Хейген», раздумывал над тем, какой загадкой является человеческий мозг.

Человеческий мозг может рождать смелые образы, создавать поэзию и радары, вынашивать идею Сикстинской капеллы и сверхзвукового самолёта «конкорд». И в то же время мозг — из-за своей способности хранить воспоминания и осознавать происшедшее — может терзать человека, мучить его, не давая ни минуты покоя; только смерть кладёт этому конец.

Смерть… стирающая воспоминания, несущая забвение и покой.

Это и побудило Кейза Бейкерсфелда принять решение сегодня ночью покончить с собой.

Пора уже было возвращаться в радарную. До конца смены оставалось ещё несколько часов, а Кейз заключил с собой договор: довести до конца сегодняшнюю вахту в радарной. Он не мог бы сказать, почему