— Ну вот: боюсь, я там была неосторожна. Я перестала принимать пилюли, потому что начала от них полнеть, и, кроме того, я считала, что в тот день могу не беспокоиться, но, видно, ошиблась. Словом, из-за моей небрежности теперь во мне сидит крошечный Вернон Димирест, который с каждым днём будет всё расти.

Наступило молчание. Потом он, запинаясь, сказал:

— Вероятно, я не должен об этом спрашивать…

Она прервала его:

— Нет, должен. Ты имеешь право спросить. — Тёмные глаза Гвен открыто и прямо смотрели на него. — Ты хочешь знать, был ли кто-то ещё и уверена ли я, что это твой ребёнок. Так?

— Послушай, Гвен…

Она дотронулась до его руки.

— Не надо деликатничать. Всякий на твоём месте задал бы такой вопрос.

Он с несчастным видом махнул рукой.

— Забудь об этом и извини меня.

— Но я готова тебе ответить. — Она заговорила быстрее и более сбивчиво: — Никого другого не было. И быть не могло. Видишь ли… дело в том, что я люблю тебя. — Впервые она не смотрела на него. И, помедлив, продолжала: — По-моему, я любила тебя… я даже уверена, что любила… ещё до той нашей поездки в Сан-Франциско. Сейчас, когда я думаю об этом, я рада, что это так, потому что надо любить человека, от которого у тебя ребёнок, правда?

— Послушай меня, Гвен. — Он накрыл её руки своими. Пальцы у Вернона Димиреста были сильные, тонкие, привыкшие управлять и подчинять себе, но умевшие и ласкать. И сейчас они ласково гладили её руки. Обычно грубый и резкий с мужчинами, Вернон Димирест был неизменно нежен с женщинами, которые ему нравились. — Нам надо серьёзно поговорить и всё обдумать. — Теперь, придя в себя от неожиданности, он привёл свои мысли в порядок. Ему стало ясно, что делать дальше.

— А тебе ничего не нужно предпринимать. — Гвен вскинула голову, голос её был спокоен. — И, пожалуйста, не волнуйся: я не стану устраивать сцен и осложнять тебе жизнь. Я этого не сделаю. Я ведь знала, на что шла, знала, что это может произойти. Я, правда, этого не ожидала, но так получилось. И я решила сказать тебе об этом сегодня только потому, что ребёнок твой: это часть тебя, и ты должен знать. А теперь, когда ты знаешь, я говорю тебе: можешь не волноваться. Я сама со всем справлюсь.

— Не горячись, я тебе, конечно, помогу. Не воображаешь же ты, что я отвернусь от тебя и сделаю вид, будто это меня не касается. — А про себя он думал: «Главное — не тянуть: чем быстрее избавимся от маленького негодника, тем лучше. Надо бы ещё выяснить, насколько она религиозна: есть ли у неё предубеждения против аборта?» В разговорах с ним Гвен никогда не касалась вопросов веры, но бывает, что люди, от которых меньше всего можно этого ожидать, оказываются вдруг, верующими. И он спросил:

— Ты католичка?

— Нет.

Ну, это уже лучше, подумал он. В таком случае ей, пожалуй, надо побыстрее слетать в Швецию — на это понадобится всего несколько дней. «Транс-Америка» тут, конечно, поможет — авиакомпании всегда помогают в таких случаях, при условии, что официально им ничего не известно: нужно лишь намекнуть на аборт, но не произносить этого слова. Тогда Гвен сможет полететь на самолёте «Транс-Америки» в Париж, а оттуда «Эр-Франс» доставит её в Стокгольм — по служебному билету, на основе взаимных услуг. Конечно, хоть она и бесплатно полетит в Швецию, всё равно за операцию придётся выложить немалую сумму: среди авиационных служащих даже ходила шутка, что шведы чистят не только внутренности, но и карманы своих пациенток. Всё это, конечно, обошлось бы много дешевле в Японии. Многие стюардессы летят в Токио и делают там аборт за пятьдесят долларов. И даже как будто в клиниках. Но Димиресту почему-то Швеция или Швейцария представлялись более надёжным местом. Если он когда-нибудь сделает стюардессе ребёнка, заявил однажды Димирест, то избавляться от него она будет по первому классу.

Но то, что с Гвен это произошло именно сейчас, было чертовски некстати и нарушало все его планы: он задумал расширять свой дом и уже вышел за рамки бюджета. Ничего не поделаешь, мрачно решил он, придётся продать кое-что из акций — пожалуй, «Дженерал дэйнемикс»: он уже неплохо на них заработал и пора воспользоваться барышом. Надо будет позвонить маклеру, как только они вернутся из Рима… и из Неаполя.

И он спросил:

— Но ты всё же поедешь со мной в Неаполь?

— Конечно. Я так давно мечтала об этом. К тому же я купила новую ночную рубашку. Ты её увидишь завтра вечером.

Он встал из-за стола и ухмыльнулся.

— Бесстыжая девка.

— Бесстыжая беременная девка, которая бесстыдно любит тебя. А ты меня любишь?

Она подошла к нему, и он начал её целовать — в губы, в щёки, в ухо, чувствуя, как напрягаются её руки, обвившие его, шею. И он шепнул:

— Я люблю тебя. — В эту минуту Димирест не сомневался, что говорит правду.

— Вернон, дорогой…

— Да?

Щека, прильнувшая к его щеке, была такая мягкая. Голос звучал глухо — она говорила, уткнувшись ему в плечо:

— Как я тебе сказала, так и будет. Тебе не придётся мне помогать. Только если ты в самом деле захочешь.

— А я и хочу. — Он решил, что позондирует почву насчёт аборта по пути в аэропорт.

Гвен высвободилась из его объятий и посмотрела на свои часики: восемь двадцать.

— Пора, капитан. Поехали.

— Я думаю, ты понимаешь, что тревожиться тебе не о чём, — говорил Вернон Димирест, ведя машину. — Авиакомпании привыкли к тому, что их незамужние стюардессы беременеют. Это случается на каждом шагу. Согласно последнему отчёту, десять процентов стюардесс ежегодно оказываются беременными.

Вот теперь, не без удовольствия отметил он про себя, они уже подходят к сути дела. Прекрасно! Важно отвлечь Гвен от всяких сентиментальных глупостей, связанных с этим будущим ребёнком. Димирест знал: если она расчувствуется, тут, вопреки здравому смыслу, могут произойти самые нелепые вещи.

Он осторожно вёл машину, твёрдо, но бережно держа руль, — он всегда бережно обращался с любым механизмом, будь то автомобиль или самолёт. На окраине города улицы были покрыты толстым слоем снега, хотя их только что расчищали, когда он ехал из аэропорта к Гвен. Снег продолжал валить, и в местах, открытых ветру, особенно там, где не было зданий, громоздились высокие сугробы. Капитан Димирест осторожно огибал их. Ему вовсе не улыбалось застрять где-нибудь по дороге или вылезти хотя бы на минуту из машины, пока они не доберутся до гаража «Транс-Америки».

Гвен, уютно пристроившаяся рядом с ним на кожаных подушках сиденья, недоверчиво спросила:

— Неужели… неужели правда, что ежегодно десять стюардесс из ста оказываются беременными?

— Год на год, конечно, не приходится, но обычно это более или менее так, — подтвердил он. — Таблетки, несомненно, изменили это соотношение, но, насколько мне известно, ненамного. Как один из руководителей нашей ассоциации, я имею доступ к такого рода данным. — Он сделал паузу, дожидаясь реакции Гвен. Но она молчала, и он продолжал: — Нельзя забывать, что стюардессами работают главным образом девушки из ферморского сословия, а если и городские, то из скромных семей. Они росли в глуши, жили более чем заурядно. И вдруг перед ними открывается совсем другая жизнь: новые города, номера в дорогих отелях, встречи с интересными людьми. Словом, они начинают приобщаться к la dolce vita.[4] — Он усмехнулся. — Ну, и в итоге на донышке бокала иной раз остаётся осадок.

— Какое свинство! — Гвен вспылила впервые за всё время их знакомства. — Какое высокомерие! — возмущённо продолжала она. — Одно слово: мужчина. Так вот, если в моём бокале или во мне кое-что и