морского льда. Нас в группе было пятеро энтузиастов. Мы знали друг друга еще с двух первых конференций приполярных народов. Когда мы устраивали вечеринки, то, захмелев, произносили речи о том, что впервые в одном месте собрано пять гляциологов эскимосского происхождения. Мы говорили друг другу, что в тот момент мы представляем собой самую компетентную в мире экспертизу.
Свои самые важные эмпирические выводы мы получали в тазах для мытья посуды. Мы наливали туда соленую воду, ставили тазы в лабораторные морозильники и замораживали воду до заданной толщины льда. Эти пластины мы выносили на улицу, клали их на края двух столов, нагружали их грузами и измеряли, насколько они прогнутся, пока не сломаются. Мы подключали электрические двигатели, чтобы создать вибрацию грузов, и доказывали, что сотрясение от бурения никак не повлияет на структуру и эластичность льда. Мы были полны гордости и научного восторга первооткрывателей. Только когда мы написали наш заключительный отчет, в котором рекомендовали компаниям «А. П. Мёллер», «Шелл» и «Госпетрол» начать разработку гренландских нефтяных месторождений с построенных на льду платформ, до нас дошло, что мы делаем. Но было уже поздно. Одна советская компания спроектировала «Warrior» и получила концессию. Нас всех пятерых уволили. Пять месяцев спустя прототип был стерт в порошок. С тех пор не делалось никаких попыток создать что-нибудь более постоянное, чем плавучие платформы.
Я могла бы рассказать это Яккельсену. Но я этого не делаю.
— Сегодня ночью я все устрою, Смилла, — говорит он.
— Прекрасно.
— Слушай, ты мне не веришь. Но ты увидишь. Мне все совершенно ясно. Меня они никогда не могли провести. Я ведь знаю судно, так? У меня все схвачено.
Когда он оказывается в полосе света от мостика, я вижу, что на нем нет верхней одежды. Он стоял на десятиградусном морозе, беседуя со мной, так, как будто мы были в помещении.
— Сегодня ночью от тебя требуется только сладко спать, Смилла. Завтра все изменится.
— Тюремная кухня предоставляла einzigartige[54] возможности, чтобы печь из дрожжевого теста.
Урс стоит склонившись над прямоугольной формой, обернутой в белое полотенце.
— Die vielen Faktoren[55]. Сама закваска, опара и, наконец, тесто. Сколько оно поднимается и при какой температуре? Welche Mehlsorten?[56] При какой температуре печется?
Он разворачивает хлеб. У хлеба темно-коричневая, блестящая гладкая корочка, которая нарушается в нескольких местах целыми пшеничными зернами. Головокружительный аромат зерен, муки и кисловатой свежести. При других обстоятельствах я бы этому порадовалась. Но меня интересует нечто иное. Фактор времени. Каждое событие на судне начинается с камбуза.
— Почему ты вдруг решил сейчас печь, Урс? Это ungewohnlich[57] .
— Все дело в соотношении. Между Sauerlichkeit[58] и тем, как оно поднимается.
После того как у нас пропал контакт, после того как он обнаружил меня в кухонном лифте, мне стало казаться, что в нем самом есть что-то похожее на опару. Что-то подвижное, неиспорченное, простое и вместе с тем изысканное. И одновременно слишком, слишком мягкое.
— Что, еще кто-нибудь будет есть?
Он пытается сделать вид, что не слышит меня.
— Ты попадешь за решетку, — говорю я. — Прямо ins Gefangnis[59]. Здесь, в Гренландии. И не будет никакой кухонной синекуры. Keine Strafermassigung[60]. Они тут не особенно размышляют, как и что готовить. Когда мы снова встретимся, годика через три-четыре, посмотрим, сохранишь ли ты свое прекрасное настроение. Хотя и похудеешь килограммов на тридцать.
Он оседает, словно проколотое суфле. Откуда ему знать, что в Гренландии нет тюрем?
— Um elf Uhr. Fur eine Person[61].
— Урс, — говорю я, — за что тебя осудили?
Он смотрит на меня застывшим взглядом.
— Только один звонок, — говорю я. — В Интерпол.
Он не отвечает.
— Я позвонила перед отплытием, — говорю я. — Когда увидела список экипажа. За героин.
Бусинки пота проступают на узкой полоске между усами и верхней губой.
— И не из Марокко. Откуда он был?
— Зачем меня так мучить?
— Откуда?
— Аэропорт в Женеве. Озеро совсем близко от него. Я был в армии. Мы получили ящики вместе с провизией и отправили их по реке.
Когда он отвечает, я впервые в жизни начинаю немного понимать искусство допроса. Он отвечает мне не только из-за того, что испытывает чувство страха. В такой же степени он испытывает потребность в контакте, тяжесть угрызений совести, одиночество на борту.
— Ящики с антиквариатом?
Он кивает.
— С Востока. Самолетом из Киото.
— Кто их привез? Кто был экспедитором?
— Но вы это должны знать.
Я молчу. Я знаю ответ еще до того, как он открывает рот.
— Der Verlaine naturlich…[62]
Вот так они набирали экипаж на «Кронос». Из людей, у которых не было выбора. Только теперь, по прошествии всего этого времени, я вижу кают-компанию такой, какая она есть на самом деле. Словно микрокосм, словно отражение той сети, которую Тёрк и Клаусен создали раньше. Подобно тому как Лойен и Винг использовали Криолитовое общество, они использовали уже имевшуюся ранее организацию. Фернанда и Мария из Таиланда, Морис, Хансен и Урс из Европы — части одного и того же организма.
— Ich hatte keine Wahl. Ich war zahlungsunfahig[63].
Его робость уже более не кажется преувеличенной. Я выхожу за дверь, когда он меня догоняет.
— Fraulein Smilla. Иногда я думаю, а не блефуете ли вы. Что, может быть, вы не из полиции.
Даже стоя в полуметре от Урса, я чувствую исходящий от хлеба жар. Он, должно быть, только что из печи.
— И в этом случае ware es kein besonderes Risiko[64], если бы я в один прекрасный день подал вам, ну, скажем, порцию бисквита с осколками стекла и кусочками колючей проволоки.
Он держит хлеб в руке. Его температура, наверное, градусов двести. Может быть, этот Урс все-таки не такой уж мягкий. Может быть, если его подвергнуть воздействию высокой температуры, то у него появится твердая, как стекло, корочка.
Нервный срыв совсем не обязательно бывает срывом, он может наступить так, что ты тихо и спокойно погружаешься в равнодушие.
Это со мной и произошло. По пути с камбуза я решаю бежать с «Кроноса».
В каюте я под одежду надеваю шерстяное нижнее белье. Поверх него свой синий рабочий костюм, синие резиновые тапочки, синий свитер и тонкий темно-синий пуховик. В темноте он будет почти черным. Это наименее бросающееся в глаза из того, что я сейчас могу найти. Чемодан я не собираю. Я заворачиваю деньги, зубную щетку, запасные трусики и бутылочку миндального масла в полиэтиленовый пакет. Мне кажется, что с большим количеством вещей мне не убежать.
Я повторяю самой себе, что это меня настигло одиночество. Я выросла среди людей. Если я и стремилась к коротким периодам одиночества и погружению в себя и достигала их, то лишь для того, чтобы сильнее ощутить свою общность с людьми.
