исключительную, харизматическую личность, которая могла бы, как только треснет скорлупа, выступить вперёд и взять в свои руки бразды правления.

Тут-то они и встретили Хенрика Блассермана, который играл им Вагнера и Рихарда Штрауса и рассказывал, о чём говорил Заратустра, и о блассермановской лечебнице, и о мыслях своей семьи по поводу грядущего тысячелетнего рейха, который представляет собой мир казармы, где всё находится на положенной полочке за семью замками, потому что должен же быть порядок во всём.

Хенрик умел не только играть на рояле и петь, но и говорить, и слова его, обращённые к членам братства, складывались в некие словесные конструкции, которые Хенрик, конечно же, наспех придумывал на ходу, но которые тем не менее звучали вполне убедительно, и наконец они сообщили ему, что он — именно тот вождь, которого они ждали, и призвали его встать у руля их гордой канонерской лодки, устремлённой в будущее.

Хенрик испросил себе несколько месяцев на размышление, и, когда он вернулся из своей поездки, время это как раз истекло. Среди стоявших перед ним задач самой безотлагательной, как он знал, была необходимость дать определённый ответ.

Посетив Адольфа Гитлера, он понял, что даст согласие, и теперь он размышлял, как же ему устроить так, чтобы достойно и в торжественной обстановке сообщить об этом своим братьям. В день своего приезда, оставшись в одиночестве, он решил, что самым подходящим, таинственным и воодушевляющим местом может стать остров Родё, поблизости от психиатрической больницы, которую его семья построила как некий памятник своему расставанию с прошлым и как вотум доверия молодёжи, которая, поигрывая мышцами и сверкая глазами, коротко стриженная, блестя портупеями и ритмично маршируя в до блеска вычищенных, сверкающих сапогах для верховой езды под тональную, полнозвучную музыку, всегда права.

Он громко и довольно рассмеялся, потому что разве это не блестящая идея — пройти обряд посвящения в своё достоинство вождя на острове, в окружении воды, разве эта тема не была столь важной на протяжении всей истории музыки? В ушах его зазвучала «Музыка на воде» Генделя, песня сирен и симфония «Предварительное действо» Скрябина, которую должны были исполнять на индийском острове в присутствии всех видов фауны и представителей всего населения земного шара. Вместе с тем Родё находился как раз на таком удалении, которое было желательно, чтобы сохранить в тайне факт существования общества и планирование государственного переворота. Одновременно, чтобы быть во всеоружии, братство сможет учредить политическую партию, Датскую национал-социалистическую фалангу.

В ту же ночь он — уже как председатель правления — написал письмо руководству больницы Родё, что хочет нанести визит в дом для престарелых в марте, а точнее 26 числа.

Ему казалось, что он, назначив это собрание, которое, как он инстинктивно осознавал, его тётка бы не одобрила, в том же месте и в те же дни, когда он обычно каждый год навещал её, сможет как-то исправить свою непоследовательность при перестройке здания и действительно быстрым, символичным кесаревым сечением избавится от малодушия, которое его так мучило, и окончательно перережет ту невидимую пуповину, которая связывала его с детскими воспоминаниями об острове Леоноры Блассерман.

Но, дописав письмо, он пожалел о том, что выбрал 26 марта, день смерти Бетховена. Ему показалось, что в этом таится какой-то отзвук уважения к старухе. Быстро взмахнув пером, он вычеркнул эту дату.

В последовавшие за этим дни Хенрик отправил целый ряд писем без подписи и без адреса отправителя, содержащих, на первый взгляд, непонятные комбинации цифр и букв, и в его мастерскую стали приходить похожие ответы. Эти ответные письма настроили его на терпение и ожидание, и вместе с благоприятной деловой корреспонденцией они предвещали Хенрику весну, весну по всем фронтам.

Но 16 марта его жизнь на мгновение омрачило что-то вроде снежного заряда. В тот день почтальон принёс ещё одно письмо. Уже от одного почерка на конверте у Хенрика перехватило дыхание, и ему пришлось сесть.

Письмо парализовало его. На нём стояла дата «Родё, 16 марта», и было оно следующего содержания:

На самом деле для Хенрика тётка уже всё равно что умерла. То, что её состояние позволяло ей написать письмо, да к тому же такое весёлое письмо, явилось для него шоком, кровь отлила от лица, в висках стучало, а в голове зазвучали роковые вступительные аккорды Девятой симфонии Бетховена, и поверх них — возглас «che terror!»,[63] за которым следует падение Дон Жуана в преисподнюю.

Потом в нём вскипела ярость, ненависть к этой старухе, которая могла запросто явиться без предупреждения и без всякого приглашения, чтобы продемонстрировать всем свой маразм и исключительное отсутствие понимания ситуации. На сей раз она сделала свои расчёты, не принимая во внимание его, Хенрика Блассермана, грядущее королевское достоинство, и в голове у него зазвучали выстрелы из «Увертюры 1812 года».

Но понемногу он овладел собой. Он ещё раз прочитал письмо, и теперь ему стало ясно, что здравый смысл старухи угас, так же как и её слух, и что она, будучи теперь пациенткой, заключённой под надзор в том доме, где она ещё несколько лет назад была владычицей, писала ему с определённым достоинством, но при этом отсутствовало одно-единственное обстоятельство, которое могло бы внушить к ней уважение, — власть. «Ей подрезали крылья, — подумал Хенрик, — она слишком много или слишком мало времени провела в той электрической машине, которую должны были установить в хозяйственном погребе, тётку можно не брать в расчёт», — и он почувствовал, что снова может вздохнуть спокойно. Когда он сел писать короткую вежливую записку в ответ, в голове у него завертелась незамысловатая песенка, словно некий оптимистически музыкальный прогноз, и он стал напевать: «Да, да, я иду, видите, как я спешу…»