Хенрик повёл себя так, как учили дома, выпрямил спину, втянул живот и держался как ни в чём не бывало, и вскоре он почувствовал прилив сил. Большинству спасителей в истории проложили путь их родители, и Хенрик заметил, что для достижения абсолютной власти и исключительной проницательности никакая тренировка не может быть лучше, чем та, которая у него уже есть, ведь ему с трёхлетнего возраста приходилось в присутствии множества людей играть переложение для фортепьяно «Императорского марша» Вагнера и петь все голоса в «Боевой песне Гребного клуба датских музыкантов», написанной его отцом.
Мысль о стоящих перед ним задачах наполняла его большим, очень большим удовлетворением, не в самую последнюю очередь удовлетворением самим собой, и у него возникло непреодолимое желание хотя бы намекнуть об этом тётушке, чтобы увидеть, как её непроницаемое лицо хотя бы раз озарится восхищением. Впервые в жизни Хенрик нанёс визит на Родё, без всякого приглашения.
Тётушка приняла его в павильоне, и у них получился короткий разговор, который Хенрик своим внутренним слухом слышал da capo[61] снова и снова и который вызвал у него крайнюю досаду.
Он рассказал ей, что часто вспоминает её слова, что люди в своей жизни, если можно так выразиться, играют в четыре руки с высшими силами. Он считает, что это в некотором смысле так и есть, «потому что, заявил он, у меня самого есть теперь призвание свыше и великая миссия. В чём именно она состоит, пока что является тайной, но я могу, дорогая тётушка, сказать, что речь идёт о полном и окончательном разрешении одного из вечных вопросов человечества».
Леонора Блассерман смотрела на сына своего племянника, не моргая.
— Каждый, — сказала она, — имеет право на тайну. Но я могу только сказать тебе, что всё полное и окончательное — в ведении Господа Бога. На земле всё полное и окончательное всегда бесчеловечно.
— Речь идёт, — сказал Хенрик холодно, — о том, чтобы помочь человечеству сделать большой шаг вперёд.
— Не следует ли тебе, дорогой Хенрик, — проговорила старуха медленно, словно тщательно взвешивая каждое слово, — немного больше посмотреть мир, прежде чем спасать его? Нет предела тому, какой ерунды можно наговорить о ноте ля, пока ты её не услышишь.
Полный разочарования и горечи Хенрик понял, что говорит с глухим человеком, что слова его падают на каменный пол, если так можно выразиться, на мёртвую почву, что Леонора Блассерман уже не обладает необходимой душевной проницательностью, чтобы разглядеть зарю нового времени, даже если солнце восходит прямо у неё на глазах.
— Когда Вагнер был в моём возрасте, — сказал он, — он уже писал «Риенци».
Тётя посмотрела на него без всякого выражения.
— Когда Вагнер был в твоём возрасте, — сказала она, — он уже был женат. Ты не собираешься жениться?
Хенрик чувствовал, какое холодное противодействие исходит от старости, и впервые он понял наконец своих родителей. Он глубоко вздохнул и щёлкнул каблуками. Последнее слово, однако, должно остаться за ним.
— Задача, которая стоит передо мной, — так велика, что я принял решение полностью посвятить себя великой миссии.
Мысли его на минуту обратились к целому ряду успешных, быстро начавшихся и резко закончившихся любовных историй.
— Я, — продолжил он, — решил, что не могу связывать себя длительными отношениями.
— Это, мой милый Хенрик, — заметила Леонора Блассерман, — как бы тебе сказать — крайне негигиенично.
Хенрик закусил губу, повернулся и ушёл, кипя гневом. Свою тётю, и в этом он был совершенно уверен, он видит в последний раз. Как и его семья, он перерубил те оковы, которые, очевидно, до сих пор и его приковывали к этому пережитку прошлого.
В течение последующих трёх лет Хенрик ни разу не видел тётю Леонору. За полгода до своего отъезда в Германию он услышал, что она заболела, но отказалась от госпитализации. Вскоре после этого отец сообщил ему, что семья объявила её невменяемой и что сама она и всё её имущество переданы под опеку. В связи с этим появилась возможность начать осуществление большого и давно уже вынашиваемого плана, некоего симфонического проекта, для которого уже построенное на озере Фуресёен здание было лишь мелодической прелюдией: превращение дома Леоноры Блассерман на Родё в первый в Дании психиатрический дом престарелых.
Семейство попросило Хенрика спроектировать необходимые изменения, что он и сделал, заметив, однако, в себе некоторые колебания. Тот, кто идёт прямым путём к свету, конечно же, просто не может особенно обращать внимание на то, что попадается ему под ноги, он это знал, но, сидя над чертежами дома, который был свидетелем его детства, он обнаружил, что дом необъяснимым образом сохранил свою власть над ним, и все изменения в проекте он делал крайне осторожно. Он, который одним росчерком пера сровнял с землёй целый жилой квартал в Берлине, чтобы освободить место для крематория, призванного вызвать всеобщий восторг, перед одним-единственным датским домом, представлявшим собой беспорядочное нагромождение упадочных стилей, не мог прийти к последовательному решению. В конце концов он предложил незначительную внутреннюю перепланировку, небольшое изменение фасада и приведение в порядок парка.
Это и было сделано. В том письме, где сообщалось, что Хенрик избран председателем правления, говорилось также, что строительство на Родё закончено в соответствии с его указаниями и что остров принял первых пациентов.
7
За год до этого великая тайна Хенрика — о которой по-прежнему не знал ни один человек — получила неожиданную поддержку извне, при том, что самому ему казалось, будто к его тайне написали аранжировку для хора и оркестра, и написали её люди, которые сами ещё не понимают, в чём принимают участие.
Произошло это, когда он познакомился с немного численным, но неуклонно растущим кругом достойных доверия, обеспокоенных и вместе с тем полных энтузиазма людей, готовых пожертвовать даже своей жизнью ради будущего Дании. Они создали братство, которое, когда Хенрик встретился с ними, состояло из представителей двух молодёжных политических организаций, некоторых членов Союза помещиков, отдельных политиков из фолькетинга и ландстинга, одного министра, руководителей крупной ассоциации предпринимателей, а также членов Налогового союза, которые смело и открыто боролись за то, во что они искренне верили, а именно за увеличение налогов.
Уверенность в силах и влияние этого братства росли благодаря его составу, благодаря тому факту, что оно включало в себя представителей как высших, так и низших слоёв общества — тех, чьё богатство никогда не иссякнет, и тех, кто уже ощутил на себе грядущий экономический кризис как тиски, которые с каждым днём сжимались всё больше. Эти люди обнаружили, что их экономические интересы противоречат друг другу лишь на первый взгляд, и это противоречие исчезает, если посмотреть на эти интересы под нужным углом зрения, а именно в свете того, что всех их связывают два всепобеждающих чувства: панический страх перед распространяющимся в среде пролетариата коммунизмом и осознание того, что пришло время для великих духовных и политических перемен, для нового, грандиозного и, если понадобится, даже жестокого ренессанса.
Члены этого ордена чувствовали приближение чего-то важного, и они объединились, чтобы внести общий вклад в подготовку Дании к грядущим событиям. Или, быть может, даже для того, чтобы всё началось именно в Дании. Им уже было ясно, что в их тайном кругу развивается зародыш мысли, зреет чёрное алхимическое яйцо, которое сейчас, в ближайшие годы, должно треснуть. Зародышем этим был замысел о государственном перевороте. Все они в любой момент ожидали кризиса, внезапного восстания и схватки с несостоятельной демократией. Во главе этого восстания встанут они. Искали же они теперь
