молодом человеке, чья юность проходила в Копенгагене, и если роман этот прочитали во всей Европе, то в первую очередь потому, что действительность в нём была изображена гораздо точнее, чем в любом другом произведении мировой литературы. Точное воспроизведение жизни — вот что занимало Ясона. Если великие европейские реалисты, когда-то бывшие для него примером для подражания, воспроизводили мир как фотографию, то для него, как он поведал общественности, образцом является скульптура. У него был честолюбивый замысел — создать языковое произведение искусства, к которому постоянно будут обращаться будущие поколения, воспринимая современную жизнь такой, какова она на самом деле. На вопрос одного журналиста о соотношении его книги с действительностью Ясон ответил: «В любом зеркале есть дефекты преломления. Надеюсь, это не касается моих произведений. Любое зеркало даёт изображение, в котором правая и левая стороны меняются местами. Для меня это было бы литературной неточностью».
Лишь в изображении любви он в своём романе был сдержан, и объяснялось это тем, что в то время он был с ней знаком только внешне и по книгам. И тем не менее он попытался изобразить её, поскольку вряд ли возможно создать абсолютно точную картину жизни, если в ней отсутствует любовь, но он всегда был суровым судьёй самому себе и понял, что ему это не удаётся, что чего-то не хватает — как на бумаге, так и в его собственной жизни. Тогда он пообещал самому себе, что в следующей его книге речь пойдёт о любви и что он не напишет её прежде, чем узнает, о чём пишет. До того времени он подождёт, и это было серьёзное решение, потому что Ясон не любил ничего откладывать, а самым тяжёлым ожиданием, как ему казалось, должно быть время между книгами.
В течение года он ничего не писал, и всё это время чрезвычайно страдал, быстро спускаясь вниз по спирали отчаяния. Потом к нему пришла любовь, сначала как первые признаки приближающегося утра, потом как рассвет, и, наконец, как огромная волна света восходящего солнца, увлёкшая его за собой. Свечению этому к нынешнему мартовскому вечеру было всего три месяца от роду, и это только со стороны казалось, что Ясон Тофт идёт пешком. Сам же он ни минуты не сомневался, что парит над мостовой.
Неделю назад это чувство невесомости подало ему идею следующей книги. Случилось это как-то ночью, накануне того дня, когда женщина его жизни должна была ненадолго уехать. Она лежала в его постели, обнажённая, и в какой-то момент растущая в нём радость создала такое напряжение, что он, известный своей властью над языком, вынужден был сдаться тем силам, которые вдруг подняли его с кровати и выгнали в лунном свете на середину комнаты, заставив неистово размахивать руками.
— Ты ангел! — воскликнул он.
Тут девушка встала, взяла его голову в свои руки, внимательно вглядываясь в его глаза.
— Запомни навсегда, — сказала она серьёзно, — я не могу быть ангелом. Самое большее — бабочкой.
Стоя посреди залитой лунным светом комнаты и всё ещё слыша в ушах это загадочное предостережение, Ясон понял, о чём будет его следующая книга.
Ясон встретил Хелену ван Остен за три месяца до этого. При встрече он узнал, как её зовут, и больше почти ничего. Но тогда этого было вполне достаточно. Ясон почувствовал, что у него уйдёт весь остаток жизни только на то, чтобы постичь музыку её имени, её светлые волосы и её кожу, у которой был оттенок и запах слегка обжаренных кофейных зёрен.
Однако теперь время научило его, что любовь ненасытна в своём любопытстве. Прежде он был уверен в том, что любовь — это странствие двух людей друг к другу и к окончательному слиянию, и представлял себе, что слияние это должно быть эротического характера. Когда прошло три месяца, в течение которых он каждую ночь проводил вместе с Хеленой, но по-прежнему знал только её имя, он начал искать другие способы проникнуть в её душу. Она увлекалась рисованием и, переехав к нему, заполнила всю квартиру своими работами, и Ясон задумался, а нельзя ли с помощью рисунков найти разгадку её тайны. Но он быстро отказался от этой мысли, потому что ему не нравилось то, что он видел: на её картинах были изображены фигуры и существа, которые с его точки зрения были порождены снами и, скорее всего, кошмарами, а ни в коем случае не той освещённой и сияющей действительностью, в которой пребывала их любовь. Когда она сказала ему, что собирается съездить в провинцию навестить каких-то родственников, он решил, что воспользуется её отсутствием, чтобы поразмыслить о некоторых существенных вопросах, которые он ей задаст, например о том, кто она такая, чем она раньше занималась и как она представляет себе их общее будущее. Той ночью, накануне её отъезда, пока он стоял посреди комнаты, в голове его совершенно независимо от него самого возникли эти вопросы, а потом он понял, что они — вместе с ответами — превратятся в книгу. Ту книгу о любви, которую он так долго не мог написать, а вот теперь наконец сможет и которая увековечит их отношения.
Ясон знал, что у любви нет ничего общего с романтикой, но что она тесно связана с действительностью, с телом любимой, с красивым домом, в котором они живут, с его карьерой, которую он, если можно так сказать, кладёт к её ногам как доказательство того, какой длинный путь он прошёл, чтобы разгадать её тайну. И эта разгадка, понял он — почувствовав, как в лунном свете невесомо парит в дюйме над досками пола, — должна найтись у тех, кто был свидетелем её детства. «Пока Хелены не будет, — подумал он, — я начну писать книгу о моём тесте и моей тёще».
Он сразу же понял, как будет называться книга. Если бы он довольствовался фотографическими копиями действительности, он бы мог назвать её «Образцы для подражания». Но он хотел большего. Он хотел, чтобы эта супружеская пара, а через них и их дочь предстали перед читателем во всей глубине и силе своих характеров. И прежде чем он снова опустился на землю и вернулся к Хелене, он решил, что книга его будет называться «Фигуры на авансцене».
Хелена не представила Ясона своим родителям, ни разу не навещала их и не упоминала о них за всё то время, что они были знакомы. В обычных обстоятельствах это удивило бы его, но все сложившиеся в данном случае обстоятельства были необычными. Маргрете и Георг ван Остен давно перестали быть такими же людьми, как и все остальные. Они уже стали символами, а символы должны сиять в силу своей удалённости от остального мира, и приближаются к ним только в случае крайней необходимости, и всегда с уважением. Но именно это, объяснял Ясон самому себе, направляясь этим вечером к дому четы на площади Конгенс Нюторв, и влекло его к ним. Жгучая потребность понять любимую женщину и то уважение, которое он обязан был оказать этой чете, воздав им должное в своей книге, были необходимыми и достаточными мотивами для этого вечернего визита.
Семейство Ван Остенов на протяжении двухсот лет владело судоходной компанией, являвшейся основой их состояния. Тем не менее богатство никогда не было конечной целью семьи. Деньги для них были всего лишь прозрачным маслом, которое через фитиль благотворительности, финансирования науки и искусства, а также примерный образ жизни впитывалось, чтобы ярко гореть на благо просвещения страны и народа. К этому свету и стремилась семья.
В роду всегда было много детей, и в каждом поколении получалось так, что один или два мальчика становились продолжателями дела, а остальные выбирали профессию юриста, инженера или астронома. Все они были убеждёнными сторонниками просвещённого консерватизма, и многие из них женились на женщинах из театральной или музыкальной среды, ведь хотя мерцающий факел искусства не всегда горит ровно, он тоже излучает свет. Когда Георг ван Остен, директор и владелец судоходной компании, женился на актрисе Королевского театра Маргрете Банхоф, это стало свадьбой десятилетия, и отсвет этого события в дни Первой мировой войны стал грандиозным утешительным огнём в погруженном во тьму, оставшемся без угля Копенгагене.
Девятнадцатое столетие стало свидетелем того, как сотрясались основы института брака и как представления о семье медленно разрушались, и теперь общественность пристально наблюдала за знаменитыми супружескими парами усталым, слегка циничным, несколько недоброжелательным и вместе с тем полным надежд взглядом. В случае Георга и Маргрете Дания увидела, к своему вящему удивлению, счастье, которое росло и крепло.
У них родилось двенадцать детей, унаследовавших от отца смуглый цвет кожи, а от матери — металлически-светлые волосы, и все они — несмотря на свою непохожесть — отличались спокойной уверенностью в себе, которая, казалось, скрывает множество обещаний.
Георг ван Остен в первую треть столетия расширил и укрепил предприятие, по всему миру плавали
