Девушка кивнула:
— Прямо оттуда.
Месье Андрес глубоко вздохнул.
— Вот что, — сказал он, обращаясь отчасти к самому себе, отчасти к молодым людям, — дают возраст и опыт. Ты всегда знаешь, когда ожидается большой номер. Сначала ощущаешь энергию, а потом на мгновение становится пусто. Наступает замешательство, un sentimento di essere abbandonato,[42] ты прислушиваешься, и вот оно приближается и… — он посмотрел на девушку, — оказывается самым удивительным, что ты когда-либо слышал.
Кристофер медленно, с усилием поднялся и, с трудом передвигая ноги, подошёл к Соне. Он знал, что мир уже заключил его в оболочку и вот-вот отторгнет. И всё-таки он чувствовал, что ему дарована возможность сказать последнее слово.
Перед девушкой он остановился и призывно протянул руки в пространство, но не смог произнести ни слова.
— Почему, — спросила она, — ты не пришёл?
— Они сказали, что тебя надо щадить, — ответил Кристофер неуверенно.
Девушка внимательно посмотрела на него, без укора и без осуждения.
— Да, — сказала она. — А когда они заберут меня отсюда, вот тогда-то уж они будут щадить меня.
В этот миг Кристофера поразило, откуда-то свыше, осознание всей глубины его предательства, и он понял, что внутри его оболочки была не просто пустота, что он, Кристофер, предал человека, без которого он не мог представить себе свой мир и с которым теперь его навсегда разлучат. Словно пьяный, он качался, не сходя с места, и протягивал вперёд руки, словно хотел призвать назад прежнюю пустоту, как будто любое несчастье было для него легче, чем мысль, что все шансы упущены. В это мгновение на фоне жалобных звуков дождя он стал различать вокруг какие-то голоса, тихо бормочущий хор настойчивых голосов, и один из голосов выделялся, более внятный и настойчивый, чем другие. Перед Кристофером в паре глаз отразился жёлтый свет лампы, и ему стало ясно, что это он слышит голос месье Андреса.
— Можно ведь, — сказал клоун почти по-дружески, — всегда ведь можно выпрыгнуть из окна, Кристофер.
Огромная горячая волна благодарности захлестнула Кристофера, потому что маленький мудрец снова заглянул в его душу, увидел его отчаяние и подсказал ему выход. И как и всякое окончательное освобождение, это тоже, в тот момент, когда было произнесено, показалось удивительно прекрасным и правильным.
Одним-единственным движением Кристофер отринул все свои горести и взобрался на подоконник. Тьма внизу была бездонной и тем не менее приветливой. Тут голос месье Андреса снова достиг его слуха, тихий и непререкаемый.
— С другой стороны, прыгнуть в папочкин дворик — это значит выбрать очень короткий и очень простой путь, — прошептал он.
Словно в кошмаре произошла перемена декораций — и Кристофер снова оказался в фехтовальном зале, и, медленно повернувшись, как и там, он оказался спиной к темноте. Темнота за спиной ласково тянула его к себе. Стоящие перед ним девушка и карлик внимательно следили за ним.
— Тогда, в зале, — сказал Кристофер, как будто всем было совершенно ясно, о чём он говорит, — я повернулся и ушёл. Так же я поступлю и сейчас.
Карлик тихо засмеялся.
— Тогда это сделало тебя умнее, — сказал он, — а теперь ты просто исчезнешь. Этот прыжок, мой мальчик, будет самым последним и самым длинным шагом назад в твоей жизни.
Кристофер уже не мог разобрать, тянет ли эта маленькая фигурка его к жизни или толкает назад к гибели, он чувствовал только, что карлик, должно быть, был послан откуда-то извне, что он великий ниспровергатель и соблазнитель. Он с трудом отвёл от него взгляд и взглянул на девушку. Она смотрела на него, как смотрела и раньше, много раз, давным-давно, когда он плакал. Без страха, без укора, а внимательно, почти настойчиво, как будто он был такой же человек, как и все.
Этот взгляд заставил Кристофера в растерянности слезть с подоконника. Девушка молча встала с ним рядом и взяла его за руку.
— Это похоже на финал, — проговорил месье Андрес.
Он повернулся к окошку, словно к публике.
— Пора теперь, — сказал он, потом вдруг остановился, прислушался на мгновение к ночи и продолжил: — объявить этих молодых людей, — которые были разлучены, но которых я, месье Андрес, соединил, как будто я Господь Бог, — помолвленными, во всяком случае на этой сцене и на этот вечер. И позвольте мне пропеть искреннее пожелание им и себе на будущее, моим голосом, тем самым, который вызывал потоки слёз по всей Европе. Сильно откашлявшись, он прочистил горло и запел:
Lieber Gott,
Gibt doch zu
dass ich kliiger bin als Du.[43]
Кристофер и Соня смотрели друг на друга, но в тот момент, когда они услышали первый звук, зажмурились, потому что всемирно известный тенор великого клоуна сломался, стал визгливым и сорвался на фальцет, словно он засмеялся. Потом он на некоторое время замолчал.
— Да, — сказал он, — голос пропал. Но я всё ещё здесь.
Он поднял правую руку, как будто хотел помахать на прощание, и движением, похожим на приветствие, отвёл свои густые седые волосы со лба. Под париком виднелся светлый ёжик волос, через который розовато просвечивала кожа.
— Позвольте мне, — произнёс он, — представить вам молодого человека, которого тяжёлая судьба вынесла на скалистые берега бессмертного актёрского искусства.
Осторожно, чтобы не причинить себе боль, он отклеил седые усы. Потом он вытер рукавом лицо, и на белом бархате оказались остатки того, что было лицом великого месье Андреса. Перед Кристофером и Соней стоял мальчик, которому было самое большее двенадцать лет.
— Этот номер, — сказал торжествующе мальчик, — мне надо бы, чёрт возьми, как-нибудь проделать на арене.
— Кто ты? — спросил Кристофер.
— Я ассистент великого месье Андреса, — сказал мальчик.
— А где, — спросил Кристофер, — где же месье Андрес?
— Месье Андрес, — ответил мальчик, — умер неделю назад. Это ведь он привёз в город, — добавил он медленно, — эту новую оспу. — Он задумался. — У нас было турне, — продолжил он, — и на обратном пути мы заходим в Рёдбю. Но там никто не хочет смотреть представление. А это, я вам скажу, просто чёрт знает что, потому что мы голодны. — Он улыбнулся Кристоферу и Соне. — Красивое это зрелище — Цирк Глайма, — сказал он. — Но эта красота — дорогое удовольствие. Так что мы голодали. — Он засмеялся при воспоминании об этом. — Так уж устроен мир, — продолжал он. — Даже великий месье Андрес голодал. И тут мы пробуем попасть в Ваден. И голод заставляет работать воображение. И Андрес рассказывает эту историю о шторме, и в неё верят, мы в порту, у всех есть еда. Андрес имеет большой успех и хвастается, что всё это — его заслуга. Но в один прекрасный день на всём его теле появляются оспины, он заболевает. В каюте только мы с ним, у него начинаются судороги, от которых он взлетает на пару метров в воздух и падает с койки, так что мне в конце концов приходится привязать его, и под конец ему так плохо, что я думаю: Scheisse,[44] теперь уж ему лучше помереть, чем жить, — и он умирает. И что нам делать? Mann weiss' nicht, und[45] что толку спрашивать. И тогда я надеваю его парик — он ведь был лысым, — и делаю усы, я всё-таки кое-чему научился, и выхожу на сцену. Все остальные сразу же поняли, что тут какой-то обман, но они напуганы, так что не мешают мне, а публика ничего не замечает, nichts.[46] — Он мечтательно посмотрел перед собой. — На самом деле публика меня любит, — продолжал он. — Я хочу сказать, что действительно я ни разу не был хуже, чем великий старый идиот.
