выслушал его и кивнул. ‹Я понимаю тебя, — сказал он, — прекрасно понимаю. Со мной тоже такое случалось, перед надёжной сделкой я мог встать и уйти, я чувствовал, что ещё не пришло время брать в этой игре взятку. Самое важное, Кристофер, состоит не в том, чтобы каждый раз выигрывать. Самое важное — знать внутри себя, что ты в любой момент можешь выиграть».
После этого разговора Кристофер бродил по улицам в состоянии полной растерянности, и именно тогда он оказался на площади и увидел, как выступает месье Андрес, и представление глубоко его взволновало. Оно не сделало его счастливым, не принесло в его жизнь надежду, но оно проникло внутрь, поведав ему, что он не один, что есть на этой земле, да к тому же ещё и в этом городе, человек, которому знакома такая же боль и который может найти для неё выражение.
После представления первым желанием Кристофера было пробраться сквозь толпу, схватить маленькую руку и, может быть, поцеловать её, во всяком случае, заверить клоуна в том, что именно он, Кристофер, полностью и безоговорочно, единственный в этом городе, понял смятение ребёнка в непредсказуемом мире, которое выразил старик. Но он остался на месте, сдерживаемый тем уважением, которое окружало клоуна. За исключением бургомистра и нескольких членов городского совета никто не подходил к старику ближе того расстояния, которое отделяет край манежа от первого ряда зрителей, поскольку все они чувствовали, что не надо пытаться продлить то тепло, которое возникало между ними и лилипутом во время представления, что это была материализация высшей истины, для которой лилипут был своего рода медиумом. Когда представление заканчивалось, они смотрели, как он уходит, и не решались идти за ним, и, если потом они встречали на улице маленького, аккуратно одетого человечка, все расступались перед ним, а женщины невольно делали реверанс — с тем уважением, которое люди интуитивно выказывают первосвященнику. И всё же Кристофер прекрасно понимал, что он мог бы пересечь этот круг, ему всю жизнь разрешалось делать то, что никому другому не было дозволено. И если он всё-таки повернулся спиной к площади и пошёл домой, то лишь потому что понял — ему нечего предложить. Как может он подойти к обладавшему таким внутренним богатством человеку, когда сам он в действительности не существует?
С лужайки во внутреннем дворе усадьбы он поднялся на верхний этаж высокого амбара, открыл окошко, выходящее во двор, уселся на один из набитых тюков и стал смотреть на город. В последние недели он привык тут сидеть, потому что в этом месте он мог остаться наедине со своей пустотой, к тому же он часто играл здесь в детстве. Теперь открывающийся перед ним вид и царившая на чердаке атмосфера, казалось, порождали тихий шёпот из прошлого, уверявший Кристофера в том, что всё-таки в его жизни были минуты, наполненные смыслом.
В прошлом столетии этот чердак был складом, теперь же, с появлением современных подъёмников и развитием торговли скоропортящимися товарами, его уже невозможно было использовать. Нервные волокна торгового дома, который чутко реагировал на малейшие колебания на биржах Великобритании и Соединённых Штатов, протянувшись так далеко, потеряли контакт с тем, что находилось в непосредственной близости. Торговый дом просто-напросто позабыл об этом чердаке. Кристофер обнаружил это ещё в детстве, и, интуитивно почувствовав, что, в отличие от всех других тайн, которые наполнялись значимостью и начинали искриться, стоило только поделиться ими с другими, эта тайна исчезнет, если о ней кому-нибудь рассказать, и действуя с той безграничной осмотрительностью, какую взрослые обычно никак не могут заподозрить в детях, он сохранил это место исключительно для себя. В детстве он держал окошко закрытым, боясь, что его заметят, но теперь, когда он открывал его ежедневно, он понял, что никто в Вадене, даже его собственный отец, никогда не смотрит вверх, что их мысли горизонтальны и, если говорить о его отце, протягиваются за семь морей, но никогда не обращаются к какой-нибудь точке выше собственной головы.
На чердаке всё ещё хранились аккуратно упакованные остатки забытого прошлого, тех времён, когда Ваден снискал себе славу важного порта. Мешки с сильно пахнущей пряностью с Суматры, названия которой никто не знал — ни по-английски, ни по-датски и которая, как оказалось, вызывает галлюцинации, почему и не удалось её продать, — не зная, что с этими мешками делать, их просто убрали подальше. Изящно отделанные деревянные коробки с буссолями того времени, когда компасная роза была пышно разукрашена, но не содержала градуировки точнее четырёх сторон света. Металлический сундук с грудами морских карт разных континентов, на берегах которых были обозначены лишь отдельные гавани, а во внутренней части нарисованы сказочные крылатые животные. Теперь из этого укрытия Кристофер смотрел, как садится солнце и собираются грозовые тучи.
Гроза началась где-то над Ютландией и доносилась пока лишь слабым пульсирующим свечением, которое, казалось, не имеет никакого отношения к вечернему небу. Потом закат растерял все свои краски, сгустились сумерки, и на Ваден стала медленно наползать иссиня-чёрная мгла, словно тень ещё невидимого, невероятно большого тела, приближавшегося к городу из Вселенной. Сначала казалось, что тень эта находится где-то очень далеко, потом она стала быстро приближаться и вдруг одним махом достигла города. Ещё минуту назад дома и плещущее перед ними море находились в последней узкой полоске дневного света, и вот уже весь Ваден окутала тьма, словно на город набросили чёрное покрывало. Прошло немного времени, и это покрывало разорвала на части первая молния. Высеченная из черноты, на мгновение возникла длинная вертикальная змея белого света — и тут же исчезла, забрав с собой всё электрическое освещение и погрузив город в кромешную тьму, словно весь остальной мир мстил Вадену за его своевольность.
Когда освещение погасло, двор под окном Кристофера потонул в темноте. Темнота раскололась новой молнией, такой, какую Кристоферу ещё никогда не доводилось видеть, — продолжительный мучительный разряд белой энергии, и сразу же пошёл дождь, пока ещё как предупреждение — быстрая торжествующая барабанная дробь капель воды, завершившаяся далёким раскатом грома.
И тут Кристофер почувствовал непреодолимое желание обратиться к чёрному небу за помощью.
В детстве он вместе с другими мальчишками делал рогатки и состязался с ними на берегу моря, кто выстрелит выше. Так же — как на такую стрельбу в небо — смотрел он на людские молитвы. Если уж в чем-то в этом мире можно было быть уверенным, так это в том, что камень и слова вернутся к тебе назад — его собственный камень при этом позднее остальных — не вызвав никаких других последствий в мироздании, кроме ещё одного подтверждения всем и так хорошо известного факта, что Кристофер Хольмер стреляет из рогатки выше всех. Теперь он тем не менее почувствовал, как, не двинувшись с места, он положил круглый блестящий камень в рогатку и, прекрасно осознавая в этом поступке немалую толику безумия, выстрелил свои слова в пустоту, страстно моля, чтобы и в его жизни появился какой-то смысл, чтобы в оболочке Кристофера Хольмера обнаружилась какая-то человеческая сердцевина. Он напрягал все свои чувства, ожидая ответа или эха, которое свидетельствовало бы, что камень вернулся на землю.
Его ожидание прервал раскат грома. Когда следующая молния осветила перед ним двор, в воротах показалась человеческая фигура. В отсветах тех молний, которые превратились теперь в долгий, непрерывный ряд вспышек, Кристофер узнал этого человека. Это был лилипут, великий месье Андрес. Он стоял под козырьком ворот, так что разряды освещали его, и оглядывался по сторонам, словно актёр после выхода на сцену, и из-за темноты между вспышками казалось, что он постоянно резкими движениями поворачивает голову в разные стороны. Кристоферу казалось невероятным, что маленький человечек на фоне то абсолютно чёрного, то ослепительно сверкающего неба вообще может что-нибудь видеть, и тем не менее ему вдруг померещилось, что карлик пристально посмотрел ему в глаза. Потом всё погрузилось во тьму, и от оглушительного грохота стены вокруг Кристофера задрожали.
В последовавшей за этим тишине он услышал шаги. Размеренные шаги маленького человека. Наверное, внизу осталась зажжённая керосиновая лампа, которую карлик, поднимаясь наверх, прихватил с собой, потому что теперь её свет трепетал на лестнице, постепенно проникая на чердак.
И вот месье Андрес оказался наверху.
В Кристофере воспитывали вежливость, умение предвосхищать неожиданности и быть готовым к ним, и по мере того, как приближались шаги клоуна, он готовил достойный приём. Он собирался сделать несколько шагов вперёд, опуститься на колени, отчего голова его оказалась бы на одном уровне с головой вошедшего, назвать своё имя, а затем произнести какое-нибудь радушное приветствие.
Но получилось так, что он не смог сдвинуться с места. В одной руке у клоуна был футляр для скрипки, в другой — лампа, но свет, который, мерцая, освещал теперь потолок, шёл, как показалось Кристоферу, от его лица. Казалось, оно было освещено изнутри, сквозь тонкую сеточку морщин и пушистые усы сиял свет, словно ярко горящий источник тепла и человечности, который расстроил все планы Кристофера, не оставив
