— Только человек, — сказала Шарлотта самой себе, — который представляет собой закрытую систему, сохраняет свою любовь.
Подставив лицо к солнцу, она ощутила его тепло и почувствовала огромный прилив сил при мысли о том, что её одиночество опирается на закон природы.
— И можно определить коэффициент использования любви, — продолжала она, — только в первый раз человек любит в полную силу. В каждый последующий раз его любовь слабее, чем в первый.
Её поразила мысль, что её собственная постоянно растущая страсть не очень-то соответствует этой модели.
— Но я, — сказала она самой себе, — ведь никогда не любила, и поэтому моя энергия остаётся неизменной, и так и будет продолжаться, потому что, — и тут она сформулировала третий закон, — потому что единственная любовь, к которой стоит стремиться, это вечная любовь, а она невозможна, поскольку в любой системе, которая открывается другой системе, теряется энергия. Не существует, — продолжала Шарлотта, — не может существовать никакого любовного perpetuum mobile.
Никогда прежде она так исчерпывающе не формулировала опыт, накопленный ею за двадцать один год жизни, но на этом она не остановилась, напротив, мысль её бешено забила хвостом, оторвалась от поверхности и устремилась ввысь к голубому небу.
— Что же произошло, — спросила она себя, — со всей той энергией, которую люди на протяжении истории теряли в своих напрасных попытках достичь друг друга, где любовь Бальзака к ста женщинам — по женщине на каждый роман «Человеческой комедии» — и где тот безутешный плач, который всегда звучал за цинизмом Бодлера, и где безграничное сострадание Золя?
— И где же, — спрашивала она саму себя, и глаза её наполнились слезами, — где те магнитные бури, в которые вовлекали меня мальчики и мужчины, и где те силы, благодаря которым я устояла? — И сама ответила на этот вопрос: где-то же они должны остаться, должны найтись их следы, энергия может рассеиваться, но она никогда не может исчезнуть.
Бредя сквозь парижскую весну, мимо мужчин, которые, оборачиваясь ей вслед, думали, что если можно представить себе солнце на двух ногах, то вот оно, рядом, она была полностью слепа ко всему окружающему. Но внутри себя она пробиралась сквозь лес открывающих новую эру знаний.
Позади неё остался юноша на Новом мосту, и, пройдя мимо, она забыла о нём. Но наблюдатель всегда влияет на условия эксперимента, и юноша остался стоять словно парализованный, потому что взгляд Шарлотты впрыснул невидимый яд кураре в его сердце и потому что он никогда прежде не видел на улице молодых женщин в платье без рукавов с небритыми подмышками, а у Шарлотты под мышками были большие пучки волос. Но больше всего его поразило то, что он узнал в Шарлотте маленькую девочку, которую в далёком прошлом видел однажды — и потом больше никогда не встречал.
Когда к нему вернулась способность двигаться, оказалось, что его ботинки на деревянных подошвах накрепко вросли в свежий асфальт. Их пришлось отдирать стамеской, но на дороге остался ряд необъяснимым образом резко обрывающихся человеческих следов, как будто здесь кого-то вырвали из жизни и подняли на Небеса. Или это было подтверждение правоты Шарлотты в её безумной идее о том, что пережитая человеком страсть всегда оставляет за собой какие-то следы.
В последующие годы время от времени случалось, что Шарлотта, проезжая на извозчике, или из окна ресторана, или с балкона, видела молодого человека, который на противоположной стороне улицы, казалось, ждал возможности преодолеть то расстояние, которое отделяло её от остального мира. Встречи так и не произошло, и Шарлотта так и не поняла, всегда ли это был один и тот же молодой человек.
Она получила степень доктора физики в обстановке уважительного молчания. Новая физическая картина мира в тот момент представляла собой вполне обозримое количество чрезвычайно сложных для понимания книг и статей, написанных менее чем сотней человек.
Поскольку ректор Шарлотты был хорошим другом Нильса Бора, она попросила его написать ей рекомендацию для Института теоретической физики Копенгагенского университета, которую она собиралась послать вместе со своим ходатайством, и однажды, вскоре после официального присвоения ей докторской степени, этот пожилой человек вызвал её к себе.
Впервые они встречались без посторонних. И оба чувствовали, что встречаются две эпохи. Шарлотта знала, что почтенный учёный всё ещё защищал модифицированную ньютоновскую картину мира и что он большую часть своей жизни пытался дать электромагнетизму исчерпывающее объяснение в рамках классической механики.
Перед ним лежала диссертация Шарлотты.
— Мадемуазель Гэбель, — сказал он, — я стал слишком стар, чтобы притворяться. Вынужден признать, что в вашем ходатайстве, равно как и в вашей диссертации, есть целый ряд длинных пассажей, где я даже не понимаю, о чём идёт речь.
— Я уверена, — сказала Шарлотта резко, — что некоторые чувства подвержены самопроизвольному распаду. В жизни отдельного человека, но также и на протяжении истории. Что в прежние исторические периоды люди чувствовали значительно сильнее, чем сегодня.
— Подобное предпочтение прошлого настоящему, — ответил ей пожилой человек, — чаще приветствуется людьми моего возраста.
— Я убеждена в том, — продолжала Шарлотта, решив проигнорировать иррелевантное высказывание, — что каждое чувство оставляет след в самом человеке и в окружающей его обстановке. Каждый атом получает импульс энергии, который сохраняется как спин, определённая вибрация, если можно так сказать, некий трепет частиц. Моя диссертация — это теоретическое обоснование таких следов. В Копенгагене я хочу продолжить работу над этой теорией, чтобы создать основу для эксперимента, который даст возможность эти следы зарегистрировать.
Пожилой человек с безразличием посмотрел на неё.
— И что же вы хотите получить в результате? — спросил он.
— В результате, — сказала Шарлотта, — мы сможем реконструировать прошлое. Представьте себе, что любую стену можно представить как чрезвычайно слабую светочувствительную плёнку. И что мы когда-нибудь сможем проявить все возможные изображения, которые когда-либо отражались на ней. Представьте себе Лувр Как большую лабораторию, где мы извлекаем фрагменты античных сцен с фриза Пантеона. Где каждая арка всё ещё резонансная камера, еле заметно вибрирующая музыкой далёкого прошлого. И где мы подносим иглу граммофона к большой вазе с изображением Персея и Горгон и можем услышать голос гончара, перенесённый, словно на звуковую дорожку, его пальцами и сохранённый некоей царапиной на лакированной пластине шестого века до нашей эры.
Затем Шарлотта поднялась и вышла, а учёный долго сидел, глядя прямо перед собой. Потом ещё раз прочитал своё письмо. В нём он с самой лучшей стороны рекомендовал Шарлотту Гэбель своему старому другу. Он снова обмакнул перо в чернильницу и добавил одно предложение: «Дорогой Нильс, — написал он, — поверь мне, эта девушка — самое большое физическое дарование из тех, кто за время моего пребывания в должности ректора посещал Сорбонну».
Некоторое время он смотрел на написанные им слова. И вдруг совершенно неожиданно для самого себя приписал: «Но она сумасшедшая».
Длинной веренице учёных, которые впоследствии написали воспоминания о своём пребывании в Институте теоретической физики в Копенгагене, Шарлотта запомнилась за тот свет, который благодаря ей проник в это учреждение. Свет отточенной интеллектуальной мысли, направленный на решение общих вопросов в атмосфере всеобщего воодушевления, аскетической чёткости и безумных фантазий. О её невозмутимой и благожелательной скрупулёзности в этих дискуссиях часто упоминается в различных автобиографиях. Но о другой части света Шарлотты, об излучаемом ею самой сиянии в них нет ни слова.
Это излучение, по-видимому, побудило физиков-мужчин стремиться к новым высотам — при их и без того уже впечатляющих достижениях, — но для некоторых из них оно тем не менее ещё и омрачило воспоминания о проведённом в Копенгагене времени.
В этих мужчинах, работающих среди других мужчин, всю свою жизнь вложивших в физику, живущих по распорядку, где не делается различия между днём и ночью, присутствие Шарлотты вызывало бурные,
