— В том-то и дело, — сказала она. — Мне нужен человек, который даже в булочной своего родного городка не сможет вспомнить и двух строчек. Я ищу человека без воспоминаний.
Она вышла из комнаты и пошла по коридору. Молодой человек стоял в дверях и потерянно смотрел ей вслед.
— Чёрт побери, — прокричал он, — так вот что тебе надо — что-то вроде репы, которая может говорить.
Шарлотта не оглянулась.
— Значит, буду искать репу.
В тот вечер Шарлотта впервые осознала, что она отдала Копенгагену столько, сколько могла, и получила столько, сколько этот город мог
За эти две недели она подготовила описание своего опыта. Это изложение очень, очень короткое, и, как оказывается сейчас, написано оно в таких общих выражениях, что было бы невозможно, взяв его за отправную точку, составить себе ясную картину, что же, собственно говоря, она планировала.
И тем не менее это изложение послужило основой для тех ходатайств о финансовой поддержке, в ответ на которые она получила чрезвычайно большую сумму, позволившую ей продолжать делать то, что она делала.
К ходатайствам её отнеслись неоднозначно. Хотя Бор и дал ей рекомендации для полноводного источника, который финансировал те упоительные годы на Блайдамсвай, и хотя этот источник и выделил деньги, Шарлотта чувствовала, что выписывавшая чек рука дрожала от едва ли поддающейся объяснению неприязни.
В Париже она обратилась с ходатайством в Торгово-промышленную палату и вместе с субсидией получила послание, в котором выражалась озабоченность. Там было написано:
«Есть благородство в утвердившемся в веках представлении о том, что общество — это дерево, политики — садовники и лесники, наука — их советник. В связи с этим Палата с озабоченностью смотрит на теорию, которая, подобно Вашей, представляет будущее неким эмоционально ослабленным отклонением от настоящего.
Если Палата тем не менее приняла решение удовлетворить Ваше ходатайство, то исключительно исходя из столь же традиционной уверенности в том, что прошлое хранит в себе чувства и силы, которые, укреплённые и облагороженные, следует пронести через все времена».
Ни один другой человек в мире кроме Шарлотты не имел таких прекрасных предпосылок, чтобы понять, почему эти решения о выделении денег содержали столь очевидные и странные противоречия. Никто другой не мог иметь такого исчерпывающего представления об обете безбрачия естественных наук, о том колоссальном напряжении, с которым они отвернулись от назойливой действительности, и поскольку она это знала, она понимала, что они давали одной рукой и делали умоляющие жесты другой, потому что чувствовали, что то, с чем она пришла, — это то, от чего отвернулась физика, чтобы не нарушать свой сон, но что ей тем не менее продолжало сниться по ночам.
Только в Париже Шарлотта сообщила о том, что эксперимент будет проходить в Сен-Клу, предместье Парижа, в садах семейства Гибель. Врач хотел было указать на то, что не очень разумно проводить эксперимент с любовью в том месте, где ты вырос, но по мере того, как Шарлотта приближалась к своей цели, терпения у неё оставалось всё меньше, в то время как авторитет её рос, так что теперь, даже с врачом, она держалась как полномочный представитель всех бурно развивавшихся со времён Возрождения естественных наук и более уже не оставляла места для возражений. Именно этот авторитет позволил ей сообщить родителям и сёстрам, что она вернулась не для того, чтобы попросить прощения, но чтобы побудить их покинуть дома в Сен-Клу, предоставив их в её распоряжение.
Они переехали и, подобно врачу, воздержались от лишних вопросов. В этом столетии считалось благоразумным воздерживаться от лишних вопросов и покидать родные дома ради научного прогресса. К тому же они были рады, что вернулась их блудная дочь и сестра.
В Сен-Клу въехала Шарлотта, и на то время, пока она обустраивала лабораторию, даже врач был изгнан из дома.
Позднее из посланных в Палату счетов стало ясно, что десять рабочих в течение трёх месяцев работали под руководством музейного хранителя, которого Шарлотта нашла где-то в дальних залах Лувра, куда никогда не попадает ни один посетитель, потому что иначе он никогда не найдёт дорогу назад, но в которых хранится полное собрание французских интерьеров за последние четыреста лет.
Однажды днём, когда вся работа была наконец закончена, в Сен-Клу появился врач. Его Шарлотта также держала в относительном неведении, так что и ему не удалось подготовиться к тому, что его ожидало.
Прежде его никогда не интересовало прошлое. Внимание врача всегда было направлено вперёд, а будучи психоаналитиком, он считал, что современная наука имеет своей отправной точкой издание в начале века доктором Фрейдом своей книги о толковании снов. И если он тем не менее мгновенно оказался на одной научной волне с Шарлоттой, то это потому, что за историей своего столетия, которое он воспринимал как эпоху психических, и особенно невротических, травм, он различил пламенное и бьющее ключом прошлое — надолго затянувшееся сладострастное продолжение средневековья. Таким образом, его взгляды на прошлое были вариантом теории Шарлотты Гэбель. Найти он надеялся чистое, искрящееся, необузданное половое влечение.
Комната, в которую ввела его Шарлотта, оказалась простой и строгой, и вначале он несколько растерялся. Стены были белыми, разделёнными на высокие прямоугольные без всяких изображений поля узкими золотистыми полосками. Мебель тоже была белой, стройной, застывшей в ожидании. Но на всю эту сосредоточенную простоту щедро лился свет, преломляющийся в стёклах окон в свинцовом переплёте, словно в призме, так что широкая радуга плыла по полу. За окнами доктор увидел нежно-зелёный сад с бархатной лужайкой, на которой низкий кустарник наполовину скрывал, наполовину обнажал монумент из песчаника. У цоколя колонны, под скульптурным изображением Руссо, ребёнок держал кувшин, из которого тонкая струйка воды змеилась сквозь солнечные лучи.
— Вот так, — сказала Шарлотта, — выглядел окружающий мир для поэта Жан-Люка Торо.
Затем она рассказала своему коллеге и сообщнику о знаменитом поэте, истории его любви и его загадочном исчезновении.
Врач посмотрел на бюро, на новые гусиные перья, маленькие металлические вставки для чернил, помещаемые в разрезы перьев, исписанные листы бумаги, чистые листы, перочинные ножи, кувшин для воды, оловянную кружку, и всё это без тусклой патины запустения, а свежее, сверкающее, как будто какой- то человек, человек, чью близость врач вдруг неожиданно ощутил, только что отложил их в сторону, и стало понятно, что Шарлотта Гэбель в этой точке пространства собрала атомы XVIII века.
— Это, — сказала Шарлотта, — наша лаборатория.
Врач запрокинул голову, рассматривая двенадцать плафонов потолка, на которых найденный Шарлоттой художник представил в красках, едва подсохших, Нагорную проповедь, начиная с призвания апостола Петра.
— Доктор Бор, — сказал он с улыбкой, — счёл бы это нападением на науку.
— Не нарушить, — процитировала Шарлотта серьёзно, — пришёл Я, но исполнить.[25]
— Меня удивляет, — сказал врач, пытаясь сохранить весёлость, — что вы сделали комнату, выходящую окнами в сад, а не на улицу. С вашей энергией можно было бы всю деревушку Сен-Клу переместить на пару столетий назад.
— Я об этом думала, — ответила Шарлотта. — Но тогда возник бы сложный вопрос об этических обязательствах науки. Я решила оставить Бору возможность ответить на эти вопросы.
Она вспомнила свою беседу с Бором в его кабинете уже более года назад.
— Будущее, — сказала она, — не только поднимет вопрос о перемещении деревни, где живёт полторы тысячи жителей. Оно укажет на крупные города мира и задаст вопрос, а должны ли они вообще существовать.
