пить дать упекут ее в тюрьму. Где ей самое место. А вам бы следовало получше приглядывать за женой.

– Мне очень жаль, но теперь я должен идти, наш разговор не имеет смысла, – сказал я и, развернувшись, быстро пошел прочь.

Вместо того чтобы присоединиться к Марчелле, которая занималась отправкой на склад скарба, который нам не удалось продать, я забрел в кафе поблизости от Военной школы. И там попытался привести свои мысли в порядок. Видимо, у меня подскочило давление, во всяком случае, я чувствовал головокружение, лицо налилось кровью. Я не был знаком с мужем Мартины, но знал одного из ее сыновей – видел как-то раз мельком, и это был вполне зрелый мужчина. Значит, новый избранник скверной девчонки весьма преклонных лет, короче говоря, старая развалина. Ясно, что влюбиться в такого она никак не могла. Да и прежде никогда ни в кого не влюблялась, за исключением, пожалуй, Фукуды. Просто ей надоело прозябать в нашей маленькой квартире рядом с Военной школой, и она снова кинулась в погоню за тем, что считала главным в жизни – с тех пор, как в детстве узнала разницу между жизнью нищих и богатых, – в погоню за деньгами, – потому что только они могут дать человеку уверенность в завтрашнем дне. В очередной раз ее ослепила мечта о богатом мужчине. А после слов Мартины, произнесенных тоном актрисы из греческой трагедии: «Мои дети уже предприняли некоторые юридические шаги», я не сомневался в том, что и на сей раз история завершится вовсе не так, как она рассчитывала. Я был в сильной обиде на нее, но теперь, представляя жизнь скверной девчонки с древним стариком, чувствовал еще и что-то вроде сострадания.

К моему возвращению домой Марчелла совсем выбилась из сил. Она уже отправила на склад целый грузовичок барахла и несколько коробок с книгами. Я уселся прямо на пол посреди маленькой гостиной и с грустью окинул взглядом стены и пустоту вокруг. Мы перебрались в небольшую гостиницу на улице Шерш- Миди. И прожили там много месяцев – до самого отъезда в Испанию. В маленькой, но светлой комнате с довольно большим окном, через которое были видны соседние крыши. На наш подоконник слетались голуби и клевали насыпанные Марчеллой кукурузные зерна (а мне потом приходилось счищать помет). Очень быстро комната наполнилась книгами, пластинками и, главное, рисунками и макетами Марчеллы. У нас был длинный стол, который мы с ней якобы делили, но на самом деле его, как правило, занимала Марчелла. В тот год я с еще большим трудом добывал себе переводы, поэтому продажа квартиры пришлась как нельзя кстати. Оставшиеся деньги я положил в банк и ежемесячно получал небольшую сумму – она обеспечивала нам очень скромное существование. Мы отказались от дорогих ресторанов, концертов, в кино ходили не чаще раза в неделю, а в театр – только на те спектакли, на которые Марчелла доставала контрамарки. Зато какое облегчение я почувствовал, разделавшись с долгами!

Мысль переехать в Испанию зародилась после того, как итальянский ансамбль современного танца из Бари, с которым Марчелла когда-то уже работала и который теперь пригласили участвовать в фестивале в Гранаде, попросил ее заняться светом и декорациями. Она поехала туда вместе с ними и две недели спустя вернулась в полном восторге. Выступление ансамбля прошло с большим успехом.

Марчелла познакомилась с театральными людьми, и перед ней замаячили кое-какие перспективы. В следующие месяцы она сделала декорации для двух молодежных ансамблей: мадридского и барселонского, и оба раза возвращалась в Париж в эйфории. По ее словам, в Испании культурная жизнь бьет ключом, по всей стране проходят фестивали, и многие режиссеры, актеры, танцовщики и музыканты мечтают познакомить испанское общество со всем самым новым и сделать тоже что-то новое. Там больше пространства для молодых, чем во Франции, где в театральной сфере слишком тесно. К тому же в Мадриде жизнь куда дешевле, чем в Париже.

Я без особой печали покинул город, который с детских лет воплощал для меня представление о рае. За годы, проведенные в Париже, мне довелось пережить чудесные мгновения, из тех, что вроде бы дают смысл всему нашему существованию, и каждое неизменно было связано со скверной девчонкой, но теперь я вспоминал ее без горечи, без ненависти, даже с долей нежности, отлично сознавая, что мои любовные неудачи случились по моей же собственной, а вовсе не по ее вине, просто я любил ее так, как она никогда не смогла бы полюбить меня, хотя иногда и пыталась. Таковы были мои самые славные воспоминания о Париже. Отныне, когда в этой истории была поставлена жирная точка, жизнь в Париже могла превратиться для меня скорее всего в медленную деградацию, усугубленную отсутствием работы и старостью – бедной и очень одинокой. Ведь cara Марчелла не сегодня-завтра поймет, что в жизни есть куда более приятные вещи, чем волочь на себе старика, у которого к тому же не все ладно с головой и который в любой момент может впасть в слабоумие – это если воспользоваться вежливой формой, а говоря по-простому, станет идиотом, – достаточно, чтобы у него повторился инсульт. Уж лучше уехать отсюда и на новом месте начать все сначала.

Марчелла нашла для нас квартиру в Лавапиесе, а так как мы сняли ее вместе с мебелью, то остатки скарба, которые мы держали на складе, и свою библиотеку я в конце концов подарил благотворительным организациям. В Мадрид я взял с собой лишь несколько самых любимых книг, главным образом русских, а также словари и грамматические справочники.

Мы прожили в Мадриде полтора года, когда у меня появилось предчувствие, что на сей раз Марчелла и вправду сумеет добиться успеха. Однажды она в страшном возбуждении примчалась в кафе «Барбиери» и выпалила, что познакомилась с великолепным танцовщиком и хореографом, и теперь они вместе будут работать над фантастическим проектом «Метаморфозы» – современным балетом по мотивам текста, включенного Борхесом в «Руководство по фантастической зоологии», – «А Бао А Ку», легенды, извлеченной одним из английских переводчиков из «Тысячи и одной ночи». Новый приятель Марчеллы был родом из Аликанте, образование получил в Германии, где и работал до недавнего времени. А теперь собрал труппу из десяти человек – пять женщин и пять мужчин – и занялся постановкой «Метаморфоз». Сказка, о которой идет речь, переведенная и, возможно, обогащенная Борхесом, рассказывает историю чудесного существа, который живет на вершине башни и все время пребывает в полудреме – жизнь в нем пробуждается лишь тогда, когда кто-нибудь поднимается по лестнице. Оно обладает чудесным даром: если кто-то поднимается или спускается по ступенькам, оно двигается, светится, меняет форму и цвет. Так вот, Виктор Альмеда задумал спектакль, где, соперничая с автором сказки в изобретательности, танцовщики будут подниматься и спускаться по волшебным лестницам и, благодаря световым эффектам, менять облик, повадку, выражение лиц, так что сцена превратится в особый маленький мир и каждый исполнит множество ролей, каждый будет перевоплощаться в бесконечное число персонажей. Зал «Олимпия», бывший кинотеатр, теперь стал театром «Площадь Лавапиес», и там помещался Национальный центр новых сценических направлений, принявший предложение Виктора Альмеды и обещавший выделить средства на постановку.

Я еще никогда не видел, чтобы Марчелла работала с таким счастливым видом, как сейчас, никогда не видел, чтобы она делала столько эскизов и макетов. Ежедневно она радостно обрушивала на меня шквал идей, которые бурлили у нее в голове, и рассказывала, как продвигается дело. Пару раз я ходил вместе с ней в полуразрушенную «Олимпию», и однажды на той же площади мы пили кофе с Виктором Альмедой. У этого очень смуглого парня было мускулистое тело, так что с первого взгляда было понятно, сколько времени он проводит у балетного станка и на репетициях. Длинные волосы он стягивал сзади в хвост. В отличие от Марчеллы, Виктор был не восторженным и экспансивным, а скорее замкнутым, но прекрасно знал, чего хочет в жизни. А хотел он, чтобы «Метаморфозы» получили признание. Он был начитан и обожал Борхеса. Готовя этот спектакль, прочел и просмотрел тысячу всяких вещей, касающихся метаморфоз, начиная с Овидия. Надо признаться, что, хотя говорил он скупо, то, что я от него услышал, было умно и – для меня – ново: никогда прежде мне не доводилось беседовать с хореографом и танцовщиком, который был бы так увлечен своим искусством. Вечером, когда мы вернулись домой, я сказал Марчелле, что Виктор