У дверей дома нас ожидали два такси. Мне выпало ехать вдвоем с Курико – так скупым и властным жестом распорядился господин Фукуда, который сел во вторую машину вместе с Толмачом и Мицуко. Не успели мы тронуться, как скверная девчонка схватила мою руку и притянула к своим коленям, чтобы я их погладил.

– Он что, совсем не ревнует? – спросил я, кивнув на второе такси, которое как раз в этот миг обгоняло нас. – Как это он позволил тебе ехать со мной?

Она сделала вид, что не поняла, о чем я толкую.

– Ну что ты сидишь такой нахохленный, дурачок? – бросила она. – Может, разлюбил меня?

– Я тебя ненавижу. Никогда еще я не ревновал так сильно, как сейчас. Неужели этот карлик, этот недоносок и есть великая любовь всей твоей жизни?

– Перестань молоть чепуху, лучше поцелуй меня.

Она обвила руками мою шею, подставила губы, а потом я почувствовал, как кончик ее языка нырнул между моими губами. Мы долго целовались, и она пылко отвечала мне.

– Я люблю тебя, будь ты проклята, люблю, обожаю, – шептал я на ухо Курико. – Поедем со мной, японочка, поедем, и клянусь, мы будем счастливы.

– Уймись, – сказала она. Потом отодвинулась от меня, достала бумажный носовой платок и вытерла рот. – Мы уже прибыли. Оботри губы, а то я немного измазала тебя помадой.

Фукуда пригласил нас на ужин в мюзик-холл. Столики и столы побольше были расставлены веером вокруг огромной сцены, а невероятных размеров канделябры ярко освещали бескрайний зал. Стол, заказанный Фукудой, находился прямо у сцены, так что видно все было великолепно. Представление началось вскоре после нашего прибытия и мало чем уступало самым лучшим бродвейским шоу: были номера пародийные, пантомима и чечетка. Были также роскошный кордебалет, клоуны, фокусники, акробаты. Песни исполнялись на английском и японском. Конферансье, казалось, знал столько же языков, сколько Толмач, хотя, по словам последнего, на всех говорил одинаково плохо.

И здесь тоже господин Фукуда властным жестом указал каждому из нас его место. Меня он снова усадил рядом с Курико. Едва погас свет – стол освещался неяркими софитами, спрятанными среди цветочных гирлянд, – как я почувствовал рядом со своей ногой ногу скверной девчонки. Я взглянул на нее. Она как ни в чем не бывало болтала с Мицуко по-японски, но язык ее, судя по напряжению, с каким слушала японка, пытаясь хоть что-нибудь понять, был таким же условным, как когда-то французский и английский. В полутьме зала она казалась мне очень красивой: матовая, чуть бледная кожа, округлые плечи, длинная шея, сияющие глаза цвета темного меда, четко обрисованные губы. Она скинула туфельку, чтобы я лучше почувствовал нежные прикосновения ее ноги, которая почти весь ужин покоилась на моей, иногда чуть поглаживая мне щиколотку – я не должен забывать, что Курико тут, рядом, что она делает это нарочно, бросая вызов своему хозяину и повелителю. А тот с каменным лицом смотрел шоу или беседовал с Толмачом, едва заметно шевеля губами. Только однажды он обратился ко мне, спросив по-английски, что происходит в Перу и знаком ли я с кем-нибудь из тамошней японской колонии, довольно многочисленной, судя по всему. Я ответил, что много лет не был на родине и только понаслышке могу составить представление о том, что там творится. И что мне не довелось познакомиться ни с одним перуанским японцем, хотя да, их там много, потому что Перу стала второй страной в мире после Бразилии, открывшей в конце XIX века свои границы для японской иммиграции.

Ужин уже подали, и блюда – очень красиво украшенные, с большим количеством зелени, даров моря и мяса, – без перерыва сменяли друг друга. Я едва к ним прикасался – лишь из вежливости. Зато опустошил несколько крошечных фарфоровых чашечек, в которые гангстер подливал нам теплое и сладкое саке. В голове у меня поплыл туман еще до того, как закончилась первая половина представления. По крайней мере дурное настроение улетучилось. Когда зажегся свет, босая нога скверной девчонки, к моему удивлению, осталась лежать на моей и по-прежнему ее поглаживала. Я подумал: «Она знает, как ужасно я страдаю от ревности, и хочет таким образом утешить». И действительно утешила: всякий раз, когда я поворачивался, чтобы взглянуть на нее, стараясь не выдать истинных своих чувств, у меня мелькала мысль, что я никогда еще не видел ее такой красивой и неотразимой. Например, маленькое ушко со всеми его изгибами и крошечным завитком-мочкой – это просто шедевр минималистской архитектуры.

Потом вдруг вспыхнула вздорная перепалка между Саломоном и Мицуко, хотя я упустил, с чего она началась. Мицуко вдруг вскочила и удалилась, ни с кем не попрощавшись, без всяких объяснений. Толмач кинулся за ней.

– Что случилось? – спросил я господина Фукуду, но тот лишь уставил на меня невозмутимый взор и не удостоил ответом.

– Ей не нравится, когда ее гладят или целуют на людях, – объяснила Курико. – Твой приятель слишком развязно себя ведет. И Мицуко бросит его не сегодня-завтра. Она сама мне сказала.

– Саломон умрет, если они расстанутся. Он влюбился в нее как теленок. Втюрился по уши…

Скверная девчонка залилась хохотом, широко раскрыв пухлые губы, которые сегодня были покрыты ярко-красной помадой.

– Как теленок! Втюрился по уши! – повторила она. – Сто лет не слышала этих забавных выражений. Интересно, в Перу они до сих пор в ходу? Или придумали что-нибудь новенькое?

Она тут же перешла с испанского на японский и принялась объяснять Фукуде смысл этих оборотов. Он слушал с невозмутимым и непроницаемым лицом. Время от времени движением механической куклы брал рюмку, не глядя подносил ко рту, делал глоток и ставил обратно на стол. Неожиданно вернулись Толмач с Мицуко. Они, судя по всему, помирились, во всяком случае, улыбались и держались за руки.

– Нет ничего лучше ссор для поддержания любовного огня, – сказал мне Саломон, светясь счастьем, и подмигнул. – Настоящий мужчина, то есть мачо, должен время от времени наказывать женщину, чтобы она не слишком о себе воображала.

У выхода нас опять ожидали два такси. И опять господин Фукуда жестом велел нам с Курико сесть вместе в одно из них. А сам поехал с Саломоном и Мицуко. Проклятый японец начинал мне даже нравиться – он ведь явно отличал меня всякого рода привилегиями.

– Знаешь, подари мне хотя бы туфельку с той ноги, которой ты меня весь вечер гладила. Я возьму ее с собой в постель, раз уж тебя там не будет. А потом стану хранить рядом с зубной щеткой.

Однако, к полному моему удивлению, когда мы подъехали к дому Фукуды, Курико, вместо того чтобы попрощаться, взяла меня за руку и пригласила подняться в квартиру – «выпить на посошок». В лифте я с горьким отчаянием поцеловал ее. И, целуя, начал говорить, что никогда не прощу, что именно нынче