– Это он тебе наговорил? – засмеялась Мицуко. – Какие глупости. Господин Фукуда действительно человек довольно странный, говорят, он занят какими-то темными делами в Африке. Но никогда никто не назвал бы его гангстером, нет, ничего подобного. Он очень ревнив, это правда. Во всяком случае, так утверждает Курико.

– Курико?

– Да, скверная девчонка.

Мицуко произнесла слова «скверная девчонка» по-испански и сама захлопала в ладоши, радуясь своему лингвистическому подвигу. Ах вот оно как, значит, теперь она зовется Курико. Тем же вечером, когда мы прощались, Толмач улучил момент, чтобы перекинуться со мной парой слов наедине. Он спросил, указав на Мицуко:

– Ну как она тебе?

– Очень красивая, Толмач. Так что тебя легко понять. Она прелесть.

– Да, при том что ты видел ее только одетой, – сказал он, подмигнув и хлопнув себя по груди. – Нам с тобой надо бы потолковать поосновательнее, дорогой. Тогда сам увидишь, какие у меня грандиозные планы. Завтра я тебе позвоню. А пока спи, мечтай и воскресни.[86]

Но рано утром позвонил мне вовсе не он, а скверная девчонка. И дала час времени на то, чтобы побриться, принять душ и одеться. Когда я спустился в холл, она уже ждала меня, сидя в кресле. На ней был светлый дождевик, под ним – блузка кирпичного цвета и коричневая юбка. Юбка открывала гладкие и круглые колени и точеные ножки. Скверная девчонка похудела против прежнего, да и глаза смотрели как-то устало. Но никто и никогда не сказал бы, что ей перевалило за сорок. Она выглядела свежей и привлекательной. Издали ее вполне можно было принять за одну из тех хрупких миниатюрных японок, которые безмолвно и плавно двигались по улицам. На лице скверной девчонки вспыхнула радость, когда она меня увидела. Она вскочила и кинулась ко мне в объятия. Потом подставила мне обе щеки, но не отвернула лица и когда я поцеловал ее в губы.

– Я тебя очень люблю, – прошептал я. – Спасибо за то, что ты осталась такой юной и прекрасной, чилийка.

– Пошли, вон там автобусная остановка, – сказала она, хватая меня за руку. – Я знаю одно замечательное местечко, где можно спокойно поболтать. В парке. Когда цветет сакура, весь Токио едет туда на пикники, а также чтобы напиться. Там ты сможешь говорить мне какие-нибудь свои глупые красивости.

Она схватила меня за руку, и мы двинулись к автобусной остановке, расположенной в двух или трех кварталах от гостиницы, там мы сели в сверкающий чистотой автобус. И у кондуктора, и у водителя на лице была маска, какие я, к своему удивлению, уже заметил у многих людей на улицах. И вообще Токио по целому ряду примет напоминал больницу. Я вручил скверной девчонке несессер «Вюиттон», но она приняла его без особого восторга. Зато меня самого рассматривала с радостным любопытством. Я тоже оглядел ее с головы до ног.

– А ты превратилась в настоящую японочку. И манерой одеваться, и даже чертами лица, всей повадкой, цветом кожи… С каких это пор тебя зовут Курико?

– Так меня прозвали приятели – уже не помню, кому первому это пришло в голову. Наверное, есть во мне что-то восточное. Ты и сам однажды говорил мне в Париже, разве не помнишь?

– Конечно, помню. Знаешь, а я ведь боялся, что ты подурнела.

– Зато у тебя полно седых волос. И морщинки, вот здесь, под глазами. – Она сжала мою руку повыше локтя, и в глазах у нее сверкнул злой огонек. Потом понизила голос: – А ты хотел бы, чтобы я стала твоей гейшей, пай-мальчик?

– Хотел бы – и этого тоже, разумеется. Но больше всего хочу, чтобы ты стала моей женой. Вот видишь, даже примчался в Токио, чтобы в тысячный раз предложить тебе руку и сердце. И уж теперь-то уговорю тебя, обещаю. Кстати, неужели ты ездишь на автобусе? Разве главарь якудзы не может предоставить в твое распоряжение автомобиль с шофером и телохранителями?

– Он бы этого не сделал, даже если бы мог себе такое позволить, – сказала она, не отпуская моей руки. – Это было бы нескромно, а японцы ненавидят нескромность. Здесь не принято выделяться – ни в чем. Поэтому богатые изображают из себя бедных, а бедные – богатых.

Мы вошли в парк, где было полно народу – служащие пользовались обеденным перерывом, чтобы съесть сэндвич и выпить газировки под деревьями, рядом с газонами и прудами с разноцветными рыбками. Скверная девчонка повела меня в чайный домик, притаившийся в углу парка. Там стояли столики с удобными креслами. Ширмы создавали атмосферу интимности. Как только мы сели, я принялся целовать ее руки, глаза, губы. Потом долго рассматривал, вдыхал ее аромат.

– Ну что, Рикардито, надеюсь, экзамен я выдержала?

– На «отлично». Но выглядишь ты слегка утомленной, японочка. Может, это от волнения – мы ведь с тобой не виделись целых четыре года?

– И от напряжения, в котором я постоянно живу, – добавила она очень серьезно.

– И в каких же злодеяниях ты участвуешь, чтобы так нервничать?

Она посмотрела на меня долгим взглядом и ничего не ответила, потом провела рукой по моим волосам – тем самым ласковым жестом, полулюбовным-полуматеринским, который я так хорошо помнил.

– Сколько седых волос у тебя появилось, – повторила она, разглядывая меня. – Давай-ка выдерну хотя бы несколько! Скоро мне придется называть тебя пай-дедушкой, а не пай-мальчиком.

– Скажи честно, ты и вправду любишь этого Фукуду? Надеюсь, ты живешь с ним только из-за денег. Кто он? Почему у него такая дурная слава? Чем он занимается?

– Слишком много вопросов сразу, Рикардито. Лучше сначала скажи мне что-нибудь в духе телесериалов. Вот уже много лет я ни от кого ничего подобного не слышала.

Я заговорил очень тихо, глядя ей в глаза и время от времени целуя руку, которую держал в своих ладонях.

– Я еще не потерял надежды, японочка. Даже если я кажусь тебе последним идиотом, все равно буду