другим комнатам.
– Ты, наверное, думаешь, что я слегка чокнулась? – заметила она. Под желтыми обоями было уже пять слоев.
– Да нет же, ты замечательная хозяйка, – сказал он, припоминая, что Бонни всегда считала трату времени и денег на красивые обои и элегантную мебель занятием едва ли не греховным.
В квартире было четыре комнаты. Гостиная, столовая и две спальни, одну из которых они и использовали как берлогу. Когда-нибудь, заметил агент по недвижимости, она может стать детской. Кэрлис не могла сказать, хочется ли ей ребенка. Ее собственное детство нельзя было назвать счастливым, и материнский инстинкт у нее был не слишком развит. Но ведь это будет ребенок Кирка, говорила она себе; так что не исключено, что когда-нибудь она решится.
Однажды они заспорили на эту тему.
– Я бы так хотела ребенка от тебя, – сказала Кэрлис. – Только ведь тогда все будет иначе. Нас будет трое, не только ты да я.
Кирк, у которого были дети, эта перспектива привлекала даже меньше, чем ее, но он сказал, что решать Кэрлис. Стоит подождать, согласились они, до лучших времен, которые, впрочем, не так уж далеки. А пока у Кэрлис своя деловая карьера, у Кирка своя, а главное – им хватало друг друга.
– Так или иначе мы все равно будем счастливы, – сказал Кирк, и Кэрлис от души с ним согласилась.
В этом сомнений не было.
В квартире на Семьдесят девятой улице Кэрлис впервые почувствовала себя по-настоящему дома. Родительский дом всегда напоминал больничную палату. В ее йорквиллской каморке царила унылая атмосфера, когда все откладывалось «на будущий год». Даже симпатичная квартира в кооперативном доме на Семьдесят пятой улице принадлежала скорее «Лорду и Тейлору», чем Кэрлис Уэббер.
В течение целой недели после переезда Кэрлис часами распаковывала ящики и картонки, многие из которых сохранились с тех пор, как Кирк продал свой дом в Армонке и отдал вещи на хранение. В одной из них Кэрлис обнаружила маленький, но вполне внушающий страх пистолет 32-го калибра, завернутый в пестрое полотенце.
– Пистолет? – спросила она, судорожно отдернув накидку.
– Пистолеты есть у многих, – сказал он, неожиданно ощетинившись. Он совершенно забыл о нем. Забыл, что мать когда-то дала ему эту штуку. Черт, надо было давно его выбросить. Самый вид пистолета пробудил в нем первобытные инстинкты и всколыхнул тяжелые воспоминания, от которых он предпочел бы избавиться. – Там, где мы жили раньше, было полно грабителей.
– Вряд ли Армонк отличается в этом смысле от других мест, – сказала Кэрлис, вполне удовлетворенная его объяснением.
Она вспомнила, как Джошуа, у которого был дом в Коннектикуте, говорил ей, что ночью кладет пистолет на стол. Знала она и то, что в Манхэттене у многих – включая ее отца – есть оружие. Привратники, полицейские, замки, охранная система и решетки на окнах не всегда оказываются достаточной защитой.
– А что нам с ним делать?
– Ну-ка, дай его мне, – сказал он, протягивая руку. – Я положу его в шкаф. Как знать, может, когда- нибудь мы будем рады, что он у нас есть.
Он положил пистолет на верхнюю полку, засунул его поглубже и закрыл дверцу. Кирк знал, что обманывает себя, – никогда он не будет рад, что у него есть пистолет. Никогда.
Вступив во второй год своей брачной жизни, Кирк и Кэрлис были так же неимоверно счастливы, как и раньше, только Кэрлис все не оставлял страх, что это счастье у нее отнимут. Она боялась, что Кирк заболеет. Что он умрет. Или с ним произойдет несчастный случай. Или он влюбится в другую. Она с ужасом представляла, что утром, за завтраком он заявит, что разводится с ней. Что она ему надоела. Каждый день, когда Кирк уходил на работу, она боялась, что он не вернется домой. Всякий раз, когда он, купив в ближайшем киоске газету, вновь появлялся дома, ей казалось, что солнце выходит из-за облаков. Но прошел еще год, ничего такого, что рисовало ее воспаленное воображение, не случилось. На вторую годовщину свадьбы Кирк подарил ей серебряный набор с ее инициалами, а выходные они провели в глухом романтическом уголке штата Пенсильвания.
– Даже не знаю, как ты меня терпишь, – сказал он.
Это была его обычная манера – он таким образом извинялся, что слишком много времени уделяет работе. Двенадцать часов – это был его нормальный рабочий день; в субботу он был почти невыносим, а в воскресенье не находил себе места, предвкушая, что завтра снова появится в своем рабочем кабинете. Работа была для него как наркотик; но, к счастью, будучи представителем «Суперрайта» по связям с общественностью, Кэрлис хорошо представляла себе, чем он занят.
– Бонни всегда говорила, что мне следовало бы жениться на своей работе.
– Но я не Бонни, – напоминала ему Кэрлис, ощущая превосходство над предшественницей и испытывая гордость оттого, что находит общий язык с Кирком и может поддерживать разговор на достойном уровне. День за днем она все больше верила в свое счастье.
Она уже не думала, что ей суждены одиночество и тоска. Она уже уверовала в то, что и впрямь ей уготована счастливая жизнь, а годы бездорожья – это просто плата за безоблачное будущее.
В детстве и молодости Кэрлис всегда остро ощущала одиночество. Единственное, чего она хотела в пятнадцать или шестнадцать лет – познакомиться с парнем, который пригласил бы ее в субботу в кино или на танцы, который взял бы ее на переменке за руку. Но никто не обращал на нее внимания. Она была слишком застенчивой, слишком неуклюжей, слишком бесцветной. За первые три года в старших классах у нее не было ни одного свидания. Первое состоялось только тогда, когда Кэрлис уже заканчивала школу.
Джонни Рубинштейн был прыщавый толстяк – в своем роде такой же неудачник, как и она. Он был из богатой семьи, но хотя его родители устраивали пышные приемы, надеясь таким образом сколотить сыну компанию, ничего не получалось; подобно Кэрлис, Джонни в одиночку поедал свои школьные завтраки, один шел домой, всегда был последний, кого приглашали в спортивные команды, и субботние вечера коротал в своей комнате. И опять-таки, подобно Кэрлис, он был круглым отличником. Он писал стихи, а когда ему было
