– Я не виноват! Она выбежала прямо под автобус! Я не виноват!

Тут я увидел Хенесси. Он стоял на коленях рядом со своим братом на грязном асфальте. Шерли лежала под автобусом лицом вверх. Глаза ее были открыты. И лицо, которое я так любил, не было обезображено ни раной, ни комком мокрой грязи. Она спокойно лежала и смотрела в небо зелеными, неподвижными глазами. Рыжие волосы разметались по снегу, окружив ее голову пылающим ореолом.

Я оторвал взгляд от ее лица и посмотрел ниже. Грудная клетка превратилась в месиво из обрывков материи, мяса, костей и крови; кровь лилась из расплющенного тела рекой, она растекалась по улице и смешивалась с грязным снегом. Очевидно, Шерли налетела прямо на двигатель. Потом ее переехали тяжелые двойные колеса.

Но лицо ее было чистым, неповрежденным, лицо добродетели. Никогда еще лицо Шерли не было таким прекрасным.

Хенесси заметил меня и, пошатнувшись, поднялся с колен. Говорить он не мог, с его губ срывались лишь нечленораздельные звуки.

Я опустился на колени рядом со священником.

Он взглянул на меня. Потом закрыл Шерли глаза. Одежда его была вся в мокрой грязи. Он сказал:

– Видимо, сразу насмерть.

В просторной комнате было совершенно темно, в полном мраке светилась матово-желто лишь одна- единственная точка, не делясь, однако, светом с окружающим мраком: в середине вогнутого зеркала величиной с наперсток горела крошечная электрическая лампочка. Зеркало висело на проводе над кушеткой, на которой я лежал. Обтянутая кожей кушетка была гладкая и прохладная. В тот день, 17 мая 1960 года, в Риме лил дождь: я слышал, как капли монотонно и энергично барабанят по стеклам окон за толстыми, наглухо задернутыми шторами.

– Смотрите в зеркало, – сказал голос Понтевиво. Я чувствовал, что он стоит совсем рядом, но видеть его не мог, и он до меня не дотрагивался. Слышен был лишь его голос: – Прямо в самую середину!

Чтобы это сделать, чтобы смотреть точно в матовое пятно света, мне пришлось подтянуться, а голову продвинуть дальше по подушке, так как зеркало висело сзади. То есть мне стоило больших усилий принять такую позу, чтобы смотреть прямо на лампочку.

Я думал: так он хочет меня утомить? И погрузить в гипнотический сон? Но я не чувствую никакой усталости. Я бодр и свеж, как никогда. Просто я вообще не поддаюсь гипнозу. Я так и знал: у профессора ничего не выйдет, у меня тоже. При всем желании, профессор, не получается!

– Мистер Джордан, глаза надо держать открытыми, даже если будет очень трудно.

– Мне ничуть не трудно.

Он ответил тихим, усталым голосом, монотонно:

– Нет-нет. Вам очень трудно. Очень хочется закрыть глаза и не глядеть на свет. Зеркало тоже висит крайне неудачно. Вам приходится выкручивать шею. Все это неприятно, я знаю. Но это необходимо. Нельзя засыпать. Нельзя закрывать глаза.

Эти монотонные фразы (дождь тоже монотонно барабанил по стеклам) разбудили во мне дух противоречия. Что значит: «Нельзя засыпать»? И что значит: «Нельзя закрывать глаза»? Насколько мне известно, любой сеанс гипноза начинался с того, что пациенту приказывали закрыть глаза и заснуть!

Тут я почувствовал руки профессора. Одна обхватила мой затылок и слегка сжала его, другая обхватила мой лоб, и пальцы начали массировать кожу головы. Ощущение было очень приятное.

– А теперь опустите плечи. Дышите глубже. Я выполнил его команду.

– Приятно, не правда ли? Да, о да!

– А как было бы приятно сейчас расслабиться и заснуть, правда? – спросил монотонный голос, в то время как легкие пальцы с легким нажимом массировали мой лоб.

Да, это тоже было бы весьма приятно. И я постепенно захотел этого. Расслабиться. Не смотреть в зеркало. Не…

– Дышать глубоко. Совсем глубоко. Плечи расслабить, совсем расслабить. Знаю, как трудно вам будет не заснуть… я вижу… как глаза у вас сами собой закрываются…

В самом деле!

– …но делать это нельзя. Нельзя засыпать. Нельзя засыпать. Абсолютно необходимо, чтобы вы еще некоторое время бодрствовали и держали глаза открытыми…

Стук дождя по стеклу. Легкие пальцы. Темнота. Монотонный голос.

– Нельзя устать… нельзя устать…

Почему это нельзя? А если я устал? И уснул? Что ему тогда делать? Конечно, он не сможет меня загипнотизировать. Но в сон этот его метод меня поверг. Это было, разумеется, не то, чего он хотел добиться, иначе он не стал бы запрещать. И дух противоречия вновь проснулся во мне.

Что он вообще о себе думает, этот профессор? Мнит себя богом? Причем, конечно же, всемогущим? Нельзя засыпать.

Почему это нельзя, разрешите спросить?

Я изо всех сил старался держать глаза открытыми. И чувствовал такую усталость, какой еще никогда в жизни не испытывал.

Откуда-то издалека донеслись до меня его слова: