Шепотом я напоминала ей о прежних счастливых временах. Она не отвечала ни слова.
Позднее (я уж и счет времени потеряла) появился Сесил. Рядом с ним шел Джон, а за ними — негодующий Роберт Дадли. Я кивнула и Джону, и Сесилу, но больше не обращала на них внимания. Сесил привез с собой коротышку-немца, доктора Буркота, который и занялся лечением королевы, не слушая ворчания английских лекарей.
— Ми заворачивайт ее в этот красна полотно, расфодить огонь, а ее посадить перед эта огонь, — распоряжался доктор Буркот. — Красна оспа виходит с пот на красна полотно — это ест нови лечение, ошен помогайт. Тепер нам нушен помош — поднимайт ее, — скомандовал он, и тут на помощь пришли Сесил с Джоном. Куда девался Роберт — не знаю, да я и не интересовалась.
Мы устроили Елизавету на подушках перед самым огнем. Жар шел такой, что мы все пропотели. Вся мокрая («Даже если и у меня начнется жар, я все равно не покину Елизавету!»), я много часов неподвижно сидела рядом с ней, молилась, гладила ее руку, говорила с ней. Королева еще два раза назвала меня мамой, причем один раз — глядя затуманенным взором прямо мне в глаза.
Но ведь это правда — в каком-то смысле я и была ей матерью. Ее родная мать и при жизни, и после смерти просила меня помогать ей, заботиться о ней; что я и делала, даже с опасностью для своей жизни.
Жар у Елизаветы спал только на рассвете, и мы снова уложили ее в постель.
— Ах, Кэт, — проговорила она, глядя на меня прищуренными глазами, — ты вернулась.
За спиной я услышала вздохи облегчения после того, как Джон и Сесил что-то кому-то сказали, — вероятно, они настояли на том, чтобы снова появившийся в опочивальне Роберт Дадли вышел и ждал в приемной комнате вместе с другими членами Тайного совета.
— Как хочется пить, — произнесла Елизавета.
— Ja[81], ви перешивайт оспа, — сказал ей доктор Буркот. — Я думайт, ви не иметь много шрам.
— Шрамы… слишком много шрамов на сердце, Кэт, — прошептала королева, когда доктор Буркот передал мне кубок с вином, сдобренным специями. Елизавета жадно выпила, и я подумала, что теперь она уснет, но королева спросила: — А где Мария? Она тоже обо мне заботилась.
На миг мне показалось, что она снова бредит и вообразила, будто за ней ухаживала не только ее матушка, но и покойная сестра, королева Мария. Потом до меня дошло, что Елизавета спрашивает о сестре Роберта Дадли, своей верной подруге Марии Сидней.
— Она пошла спать, — сказала я. — И вам тоже надо отдохнуть.
Елизавета слабо пожала мне руку, кивнула и забылась сном.
Шесть дней спустя Елизавета сидела в постели и ела самостоятельно. Я не стала говорить ей о том, что ее Робин, человек, которого она назначила лорд-протектором своего королевства, пытался помешать мне увидеться с ней, когда она так в этом нуждалась. Он ведь сумеет убедить ее, что просто беспокоился, как бы я не заразилась оспой. Возможно, я не пожаловалась на него еще и потому, что мне представлялась единственная возможность держать этого негодяя в своих руках. К тому же Дадли был глубоко опечален, как и все мы, тем, что его сестра, ухаживая за королевой, тоже заразилась оспой. Мария также осталась жива, однако спаситель королевы, забавный коротышка доктор Буркот, которого сумел где-то разыскать Сесил, объявил, что Мария, в отличие от своей царственной госпожи, на всю жизнь останется изуродованной.
— Кэт, либо дай мне зеркало, либо скажи сама, сколько у меня оспин на лице, — потребовала Елизавета, к которой вернулся прежний голос и повелительный тон. — На руках и ногах я сама сосчитала. Ты, Мария и Сесил с Джоном — мое маленькое семейство — вот и все, кому я верю. Вы скажете мне правду, даже если мне не захочется ее слышать. Итак?
Ей еще никто не рассказал о беде, постигшей Марию. Доктор Буркот настаивал, чтобы королеву ничем не огорчали. Насколько я понимала, огорчений в грядущие годы будет еще немало, зато Англию в царствование Елизаветы ожидает и много радостей. Если она спросит меня о Марии, я отвечу ей правду.
— Вижу одну оспину на лбу, — сказала я, наклоняясь ближе и прищуриваясь. — Нет, две — не очень большие. Одна на левой щеке, еще одна на подбородке — эта довольно глубокая. Но готова поклясться, их можно замаскировать белилами, так что никто ничего не заметит.
— Спасибо тебе, — произнесла Елизавета и схватила меня за руку. — Кэт, расскажи мне правду о том, что скрывают лекари. Мария Сидней — она что, больна?
— Да, ваше величество. Она будет жить, но следы от оспы у нее будут куда заметнее, чем у вас.
— Ах, красавица Мария! Она ведь ухаживала за мной! — воскликнула Елизавета, и по ее щекам покатились слезы. — Служба мне навлекла за долгие годы беды и несчастья на многих, вот и на нее тоже. Ну, как бы Мария ни выглядела, я ее не покину, так же как ты никогда не покидаешь меня. Но прежде чем пойти и утешить ее, я кое о чем тебя попрошу. Ты должна кое-что для меня сделать.
— Разумеется, ваше вели…
— Кроме того, не стесняйся называть меня своей любушкой и своей девочкой, как раньше. — Королева легко сняла с пальца перстень, заключавший в себе двойной портрет, — Елизавета всегда отличалась стройностью, а из-за болезни совсем исхудала. Она нажала крошечную пружинку, и мы вдвоем вгляделись в лица королевы в младенчестве и отважной Анны Болейн.
— Ты знаешь нас обеих, обеим ты служила, обеих любила — и в добрые времена, и в лихие, — прошептала Елизавета, из глаз которой струились слезы. — Она оставила этот перстень мне, но ведь и тебе тоже.
— Только для того, чтобы я сохранила его для вас. Я много лет носила его, помните?
— Ты носила этот перстень ради нее и ради меня, вот я и хочу, чтобы ты носила его снова.
Елизавета протянула перстень мне. Я не пошевелилась, тогда она взяла меня за руку и попыталась надеть его мне на палец.
— Ваше величество… любушка моя, моя девочка…
— Нельзя спорить с королевой, Кэт.
На этот счет я имела немало возражений, но была тронута до глубины души. Меня всегда трогала блестящая, красивая и дерзкая Елизавета Тюдор, далеко превосходившая всех своих предшественников — настолько, что это с лихвой искупало все те испытания, какие мне довелось претерпеть из-за ее ужасных родственников.
— Я стану носить этот перстень в память о… обо всей моей жизни, проведенной близ Тюдоров, — пообещала я Елизавете, и она надела перстень мне на палец рядом с обручальным кольцом, подаренным мне единственным за всю жизнь, кроме нее, человеком, которого я так же горячо любила.
— Ну вот, а теперь мне предстоит столько дел, — сказала Елизавета, сбрасывая одеяло и торопливо вытирая мокрые щеки. — Подай мне, пожалуйста, одежду — я пойду утешать Марию. Готова поспорить, там сейчас доктор Буркот. Надо убедиться, что его достойно вознаградили за умело проделанную работу… Да, и моего дорогого Сесила тоже.
Она казалась бледной, ослабевшей после болезни, без обычного блеска. Но вот моя девочка встала на ноги, я набросила ей на плечи накидку и расчесала корону золотисто-рыжих волос. Никогда еще Елизавета не выглядела такой царственной.
От автора
Читателям всегда интересно узнать, что же произошло с героями после того, как закончилось действие романа, поэтому добавлю несколько слов. Через два года после того, как Елизавета едва не умерла от оспы, она пожаловала Роберту Дадли титул графа Лестера — но все же не титул графа Уорика, которого он так настойчиво добивался. Она подарила ему также дворец Кенилуорт, а граф расширил его и затем много лет развлекал там королеву. Роберт неизменно стоял близко к трону. Умер он в 1588 году, оставаясь, как мне кажется, единственным мужчиной, которого Елизавета Тюдор любила всем сердцем. Она
