войну, а Франция захватила Кале, последнее английское владение на континенте. Как гордились монархи Англии тем, что сохраняли эту твердыню в Европе, доставшуюся им в наследство от славных предков- Плантагенетов. Из уст в уста передавали слова королевы Марии: если после смерти ее тело вскроют, то увидят вырезанное на сердце слово «Кале».

Филипп ненадолго вернулся к жене. Было объявлено о новой беременности королевы, но англичане лишь качали головами и роптали. Коль скоро речь шла о Марии (которую в народе уже кое-кто прозвал Марией Кровавой), трудно было верить словам — требовались более веские доказательства.

Вся свита Елизаветы стонала под продолжающимся правлением Томаса Поупа и его жены Беатрис, как и при других королевских надсмотрщиках — ведь сколько лет мы ждали, когда события повернут в благоприятное для нас русло. Мы жили, словно под арестом, и я стала по-новому понимать название придворной должности — «камеристка». Но вот настала осень 1558 года, и Господь Бог щедро излил на нас свои милости.

Сначала произошло вот что. В ноябре мы с Елизаветой и несколькими камеристками — разумеется, в сопровождении вездесущих Поупов — быстрым шагом прогуливались в ближних окрестностях Хэтфилд- хауса. Такая ежедневная разминка помогала нам выдерживать неизбежную скуку и царившее в доме напряжение.

Подобно своей сестре, Елизавета страдала близорукостью, хоть и не такой сильной, поэтому я сказала ей, указывая рукой:

— Вижу, вон оттуда скачет галопом гонец.

— Можем ли мы надеяться, что теперь королевский наследник оказался лишь плодом больного воображения моей сестры? — прошептала она.

До нас доходили слухи о том, что Мария не на шутку расхворалась, и у меня были основания надеяться: вот-вот прибудет гонец с вестью о том, что она лежит на смертном одре, а моя девочка должна готовиться стать королевой. Мария к тому времени уже восстановила Елизавету в правах престолонаследия — хотя и, разумеется, после всех детей, каких она еще может родить Филиппу (он сделался королем не только Англии, но и Испании).

Ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья. Я заслонила рукой глаза от солнца и смогла разглядеть рослую фигуру всадника. Было что-то знакомое в его манере держаться в седле. Он уверенно управлял огромным скакуном и…

— Джон! — закричала я. Из-под копыт могучего коня вылетали камешки и комья земли, позади него облаком вилась пыль. — Это же Джон!

Елизавета открыла рот от неожиданности, но я, подобрав юбки, уже со всех ног мчалась вперед. Да, это Джон. Мне не показалось, не приснилось. Джон вернулся домой, ко мне!

Он окликнул меня по имени — раз, другой, — но я так задыхалась от бега, что не в силах была ответить ему. Джон выглядел таким красивым: лицо загорело, плащ хлопал за спиной, будто крылья огромной птицы. Казалось, он раздался в плечах и стал еще мощнее, чем я его помнила. Джон слегка осадил коня, воскликнул: «Любовь моя!» — и, подхватив меня одной рукой, усадил в седло перед собой.

Седалищем я ударялась о его колени, но не жаловалась — просто ухватилась покрепче, и мы, покачиваясь в седле, сумели даже поцеловать друг друга, пока Джон не остановил коня. Я просто не замечала никого вокруг, но тут стал возмущаться наш Попик (как мы звали его за глаза):

— О вашем приезде, сударь, нас никто не известил!

— Добро пожаловать домой! Вы привезли новости, милорд Эшли? — зазвенел колокольчиком чистый голосок Елизаветы.

Не обращая внимания на кипящего гневом Поупа, она взялась за стремя Джона.

— Главная новость: я вернулся, чтобы снова служить вашему высочеству и снова быть мужем своей жене! — Джон помог мне соскользнуть с седла, потом спрыгнул на землю сам и преклонил колено у ног Елизаветы. — Я тайно возвратился несколько дней назад, жил у Сесила в Уимблдоне, — сообщил он. — Но я не мог и дальше откладывать встречу с вашим высочеством… и с этой упрямой женщиной, которая служит вам столько лет.

Принцесса протянула Джону кисть, он поцеловал ее. Я сжимала руки от переполнявшей меня радости. Елизавета хотела заставить Джона подняться, но он остался коленопреклоненным.

— Есть еще новости, — проговорил он. — Ее величество, ваша сестра, тяжело больна — упокой, Господи, ее душу, несмотря ни на что.

— Я не потерплю подобных разговоров, лорд Эшли! — снова вмешался Поуп. — Это ведь измена — говорить, что королева умирает. Всем пора возвращаться в дом, а вы, сударь мой, пожалуйте за мной.

— Джон Эшли — мой слуга и добрый друг, — резко обратилась к Поупу Елизавета. — Он останется со мной и с миссис Эшли. А о том, что наша королева покинула нас, мы узнаем, когда мне доставят от нее коронационный перстень. Так она мне сказала в нашу последнюю встречу.

Эти слова охладили и Томаса Поупа, и меня. Почему моя девочка раньше мне об этом не сообщила? Хотя если Джон прав, если Мария и вправду покинет наш мир, тогда Елизавета Тюдор больше не моя девочка — она королева Англии.

Припоминаю, что в тот день она настояла на своем и Джон остался вместе с нами. Даже Попик, изводивший всех нас на протяжении почти трех лет, отступил и склонился перед ее волей. Вообще за последнее время все, кроме меня, стали относиться к Елизавете по-новому. В воздухе витали надежды на большие перемены. Прошлое уносилось вдаль, подобно осенним листьям под порывистым ветром. Мы пошли к дому, шагая рядом: Джон одной рукой обнимал меня за талию, а другой вел в поводу своего коня; Елизавета взяла меня под руку и стала засыпать Джона вопросами о том, что он узнал нового в университете.

Но тут я снова услышала стук копыт — на этот раз нескольких лошадей — и обернулась, глядя на подъездную аллею.

— Всадники, — сообщила я. — Целая кавалькада.

— Джон, — сказала тогда Елизавета, — помогите мне сесть на вашего коня. Если пришло мое время, я хочу встретить их вон там, под самым могучим из дубов.

У меня все внутри переворачивалось от нахлынувших мыслей. Всадники в таком количестве, спешащие прямо в Хэтфилд-хаус… это могло означать только одно. Неужели останутся позади долгие годы страха и нестерпимого ожидания?

Мне думалось, что Елизавета могла бы поехать навстречу всадникам, но она поступила так, как решила. Она проскакала по поляне и спешилась у могучего дуба, под сенью которого мы столько всего говорили друг другу и где я передала ей материнский перстень. Мы с Джоном поспешили присоединиться к ней. Подошли и остальные, но я поначалу не смотрела ни на кого, кроме Елизаветы Английской.

С непокрытой головой, в развевающемся под порывами ветра плаще с меховой опушкой, раскрасневшаяся от холода и волнения, она стояла и ждала, пока приехавшие спешатся. Одиннадцать человек, быстро сосчитала я. И среди них Сесил! Создавалось впечатление, что он был главным. Я узнала нескольких членов Тайного совета королевы Марии — и тех, кто симпатизировал Елизавете, и тех, кто не очень-то любил ее. А вот высокий молодой человек с гордым взором, спешившийся подчеркнуто не спеша, чертовски красивый, — Боже правый, да ведь это же Робин Дадли! Мы уже слышали, что его выпустили из Тауэра и отправили во Францию, воевать за короля Филиппа (это Филипп добился, чтобы Мария помиловала Дадли), но мы не знали, что с ним, и где он теперь.

А наш друг Уильям Сесил чуть ли не кубарем скатился с седла и сразу преклонил колено. Робин и остальные поспешили обнажить головы и тоже опустились на колени. Мы с Джоном также встали на колени рядом с Елизаветой, а супруги Поуп — немного дальше от нас. Лучи неожиданно выглянувшего из-за туч солнышка заиграли на золотисто-рыжих волосах Елизаветы, а она стояла и ждала, что скажут прибывшие, ждала, когда изменится ее судьба.

— Ваше высочество… Ваше величество, — произнес Сесил, с трудом переводя дух. И протянул ей руку. На его ладони лежал украшенный ониксом коронационный перстень, с которым монарх расстается только после смерти. Несколько мгновений Елизавета смотрела на него, широко открыв глаза, застыв неподвижно, — наверное, просто не могла поверить.

— Ваша царственная сестра… я соболезную вам, — произнес Сесил, поднимая голову и кусая губы,