пробивался дневной свет. Подходя к окну, я уловил застарелый запах псины, исходивший от ковра; на мгновение я вновь почувствовал себя ребенком, тайком проникающим в материнскую спальню. Я отдернул шторы. Выглянув в окно, я понял, что эта комната находится над гостиной. Вокруг меня клубилась пыль, поднявшаяся с темно-коричневых штор. Справа от окна стоял туалетный столик с трюмо и пуфик; слева — высокий дубовый комод и маленький книжный шкаф. Односпальная кровать, под покрывалом того же цвета, что и шторы, стояла напротив окна. Стены были оклеены обоями, которые тоже заметно облупились.
Гардероб был встроен в стену возле кровати; дверца его была чуть приоткрыта. Подойдя ближе, я откинул покрывало и увидел, что постель аккуратно застелена. Из-под подушки выпорхнула моль и, стряхивая с себя крошечное облако пыли, пролетела прямо перед моим лицом. В шкафу висело единственное белое платье или, скорее, туника, пожелтевшая от времени. А на полке под платьем валялась теннисная ракетка с выжженным на деревянной ручке именем: ЭНН ХАДЕРЛИ.
Соседняя спальня была зеркальным отражением комнаты Энн, разве что окна ее выходили за угол дома. Здесь тоже была односпальная кровать и такой же встроенный шкаф. Шторы и покрывало были темно-зеленого цвета, из такого же тяжелого материала. Но на этот раз мне не удалось найти в шкафу ничего, кроме пустых вешалок. А в маленьком книжном шкафу возле кровати — всего четыре книжки: «Ураган на Ямайке», «Ребекка», «Убийство Роджера Экройда» и «Разбитое сердце». Роман Агаты Кристи не был помечен инициалами. На титульных листах других книг ровным круглым почерком было выведено: «Ф. М. Хадерли».
Чтобы покинуть дом всего с парой чемоданов, Филлис Хадерли, должно быть, пришлось основательно прибраться в своей комнате. Помимо четырех романов и пыльной простыни, которую я обнаружил в нижнем ящике комода, в комнате не осталось никаких вещей. Разумеется, она могла вернуться позже, когда в доме уже никого не было… Но я предпочел не углубляться в такие дебри. Мне было гораздо проще думать о Филлис Хадерли и своей матери как о двух совершенно разных людях.
Впрочем, если вдуматься, так оно и было. И чтобы ни натворила Филлис Хадерли, Филлис Фриман расплатилась за это своей жизнью в Мосоне, которую нельзя было назвать сладкой. Я даже и представить не мог, что моя мать могла жить в этом доме.
Я как раз собирался закрыть дверцу шкафа, когда меня вдруг осенило, что перегородка между комнатами слишком широкая. Я ощупал панель стены над кроватью и почувствовал, что она поддается; нажал сильнее, и она открылась. Передо мной был шкаф, причем довольно вместительный. И здесь было пусто. Но на полу остались царапины, так что можно было предположить, что здесь хранилось что-то тяжелое. Сюда мог свободно поместиться ребенок, и я даже представил себе, как девочки по ночам пугали друг друга привидениями, прячась в этом шкафу.
Вдруг за стеной что-то загремело — или это был стук в дверь? Я в панике бросился к лестнице и лишь потом осознал, ЧТО увидел, пробегая мимо комнаты Энн: над рухнувшим карнизом возвышалась куча из штор цвета засохшей крови.
Я затаил дыхание, пытаясь установить природу еле слышного скрежета. Может, ветка скребется о стену дома? Или мышь над потолком? Я решил, что лучше не останавливаться.
Вернувшись в коридор, я заметил узкую полоску света, пробивавшуюся из-под двери в дальнем углу. Комната напротив спальни Энн была пустой, без мебели, и утопала в пыли; следующая комната, похоже, принадлежала Виоле. Я открыл маленькую шкатулку, стоявшую на прикроватной тумбочке, и нашел там золотые часы, на которых было выгравировано: «В. от М./ с любовью/ 7.2.1913». Инициалы В. Х. обнаружились и на многих книгах из книжного шкафа у окна, в том числе и на изрядно потрепанном экземпляре «Священного источника». Ее одежда все еще висела в гардеробе, оберегаемая высохшими от времени шариками против моли: здесь были и длинные твидовые юбки, и меха, и несколько с виду простых, но явно дорогих вечерних платьев, среди которых выделялось одно, сшитое из золотистой парчи, под ним стояли такие же туфли. И опять никаких писем, бумаг, фотографий.
Половицы подо мной скрипели все громче, и уже казалось, будто вокруг меня топает множество невидимых ног. В коридоре была еще одна дверь, по соседству с комнатой Филлис: она вела в кладовую, которая была заставлена чемоданами, сундуками, шляпными коробками, клюшками для гольфа; были здесь и теннисные ракетки, деревянные молотки для крокета, стулья со сломанными спинками, кукольный домик.
На лестничную площадку выходили две двери: за одной из них была ванная. Голый дощатый пол, фарфоровый умывальник; впечатляющих размеров ванна, покрытая темными пятнами, с сероватым банным полотенцем, перекинутым через бортик. В шкафчике над умывальником валялись тюбики высохшей губной помады, бутылочки, пузырьки, заколки для волос. Все металлические предметы были изъедены ржавчиной, этикетки выцвели.
Я открыл вторую дверь. Это оказался не туалет, а выход на очередную лестницу. Я проверил, не захлопнется ли за мной дверь, и стал взбираться наверх. На чердаке оказались две спальни, в каждой стояла узкая металлическая кровать с матрасом и подушками, потемневшими от времени, но кровати были не застелены. Простая деревянная мебель, умывальники с белыми китайскими кувшинами, голые дощатые полы, прорезанные в крыше окна, напоминавшие световые люки. И ни одного шкафа.
Вернувшись на лестничную площадку, я вновь ощутил странное чувство прикосновения к давно знакомому. Из высокого узкого окна далеко внизу просматривались руины бельведера. Справа от меня начиналась еще одна лестница, над которой тянулся балкон, упиравшийся в стену. На балкон выходила всего одна дверь, а другая стена была глухо закрыта панелями. Я мог различить оставшиеся на ней следы от крюков, на которых когда-то висели картины. Ближайшая ко мне была явно самой большой, примерно пяти футов в высоту и трех в ширину.
Картины. Вернее, отсутствие картин, и прежде всего портретов. Вот что тревожило меня, пока я находился внизу. По всей видимости, балкон был не единственным местом, откуда вынесли все картины. На стенах в некоторых комнатах нижних этажей я тоже замечал характерные очертания, а кое-где и крюки, на которых когда-то висели картины, и некоторые из них довольно внушительных размеров. Осталось лишь несколько маленьких гравюр с сельскими пейзажами. Но до сих пор мне не попалось ни одного портрета, ни одной фотографии, ни единого изображения человеческого лица.
Я дернул за ручку двери. Заперта.
Совсем как дверь студии в «Призраке». С портретом Имогены де Вере по соседству. Бродя по этому этажу, я все время ощущал что-то знакомое. Как же я мог не догадаться раньше? Если бы сад не был таким заросшим, я мог бы узнать этот дом еще с дороги.
Филлис, Беатрис. Какие созвучные имена.
Но это невозможно, ведь рукопись датирована декабрем 1925 года, то есть за два года до рождения Энн. Виола тогда не могла знать, что у нее будут две внучки. И что ее сын и невестка погибнут в результате несчастного случая. Мисс Хамиш забыла упомянуть в своем письме, когда и что именно произошло с родителями девочек; должно быть, она полагала, что мне это известно.
Могла случиться и ошибка в дате. Но рассказ был написан в 1925 году, через семь лет после окончания Первой мировой войны. И, если Виола писала уже после катастрофы, она не стала бы спекулировать на несчастье своих внучек. Я уже знал о ней достаточно и не сомневался в ее порядочности.
И, разумеется, она не могла знать, что спустя четыре года после ее смерти старшая внучка будет помолвлена с Хью Монфором.
Только вот я не знал, чем закончилась та история. И скольких страниц недоставало в рукописи. Я обыскал дом в Мосоне вдоль и поперек, даже поднимал ковер в комнате матери, но так ничего и не нашел.
«Одна сбылась».
Что, если эта дверь ведет в студию Генри Сен-Клера, с его «Утопленником» и полированным деревянным кубом? Что мне тогда делать?
В ход моих мыслей вторгся слабый ритмичный звук, который, как я потом понял, сопровождал меня все это время. Я обернулся, скрипнула половица, и шум тотчас прекратился. Птицы или мыши, решил я, — их наверняка полно между перегородками, но все же звук был каким-то неприятным, словно кто-то скреб
