сборники стихов английских поэтов, издания девятнадцатого века, помеченные инициалами среднего и младшего Феррье… И среди них несколько разрозненных сочинений Байрона, на которых я обнаружил надпись, сделанную четким острым почерком: «В. Феррье/ январь 1883 года». А рядом — потрепанный томик «Утраченных иллюзий» Бальзака, подписанный «В. Хадерли/ октябрь 1901 года».
Спустя полчаса, еще не приступив к осмотру книг на антресоли, я уже знал, что Виола Феррье стала Виолой Хадерли где-то между 1887 и 1889 годами, что она имела привычку подчеркивать в своих книгах любимые места, делая скупые пометки на полях; что она или тот, с кем она делилась книгами, был заядлым курильщиком — между страницами часто обнаруживались следы пепла и крошки табака; и что читала она одинаково много как на французском, так и на английском, а ее литературные пристрастия были весьма разносторонними. Постепенно классификация книг по авторам и сюжетам перестала соблюдаться, так что труд Джорджа Лаковски «Секрет жизни. Космические волны и излучения», помеченный инициалами «В. Х./ авг.1930», оказался втиснутым между Ришаром Ле Гальеном и Алисой Мейнел среди поэтов и эссеистов девяностых годов девятнадцатого века. Книга Перси Брауна «Американские жертвы науки в лучах рентгена», выглядевшая так, словно ее уронили в воду или оставили под дождем, валялась поверх Лаковски.
Вдруг ощутив смертельную усталость, я присел к столу. В лучах света, проникавших в комнату, порхала потревоженная мною пыль. «Скоро, быть может, скорее, чем ты думаешь…» Быть может, Алиса просто появится здесь, в своем белом платье, и, свесившись через перила антресоли, улыбнется мне сверху… «Я постучусь в твою дверь».
Снизу антресоль казалась полукруглой, справа к ней тянулась витая лестница, а с противоположной стороны ее подпирал явно выбивающийся из общего стройного ряда стеллаж. Похоже, он все-таки был ложным и скрывал низкую узкую дверь. Странно, что я не заметил этого раньше.
Машинально я потянулся к пачке бумаги и приподнял игрушку. Она напоминала миниатюрный трехколесный велосипед размером всего четыре-пять дюймов, с двумя полированными колесиками позади такого же полированного сиденья в форме лодочки. Но вместо переднего колеса в дырке торчал огрызок карандаша, закрепленный острием вниз при помощи резинки.
Я отложил игрушку и раскрыл шахматную доску. Только это оказалась не шахматная доска. Вместо расчерченных квадратиков в верхнем левом углу я увидел сделанную крупными буквами надпись ДА, а рядом изображение солнца; в противоположном углу, рядом с луной, слово НЕТ, и в двух дугах, похожих на подковы, в алфавитном порядке были расставлены все буквы алфавита, а следом и цифры от 1 до 10. Ниже была надпись: ДО СВИДАНИЯ. Словом, передо мной лежала классическая планшетка для спиритических сеансов производства фирмы «Уильям Флад».
Теперь я знал, в чем состоял смысл велосипеда. Я просмотрел листы бумаги, но все они были чистыми. После некоторой тренировки я смог бы без труда воспроизвести на планшетке вполне различимые слова. На чистом листе бумаги я написал:
ЧТО ПРОИЗОШЛО С ЭНН?
и подвел планшетку к первой букве «Ч».
Я не рассчитывал всерьез — или все-таки рассчитывал? — на то, что получу ответ. В любом случае, спиритический сеанс требовал участия как минимум двух человек. Но, пусть даже и без помощи планшетки, я все равно должен был найти ответ. Потому что мисс Хамиш неспроста дала мне ключи: для меня это было своего рода испытанием. Чтобы показать себя достойным наследником Феррьерз-Клоуз и Стейплфилда. И она недвусмысленно дала это понять в последних строчках своего письма: «…Я чувствую, что это ваша судьба», «…Я очень хочу знать наверняка, что стало с моей любимой подругой», «…И, если кто и найдет разгадку, так только вы».
Но, предположим — только предположим, — я установлю, что моя мать действительно убила свою сестру. Я буду обречен жить с этим; это отравит мой союз с Алисой (а я уже думал о нем, как о свершившемся факте); и мисс Хамиш вряд ли оставит мне наследство.
Разумеется, у меня не было уверенности в том, что Энн Хадерли уже нет в живых. Она вполне могла собрать свои вещи, а потом вдруг у нее случился приступ амнезии, и она начала новую жизнь под другим именем. Или ушла в монастырь, оставив при себе свою тайну? А может, ее просто похитили? Во всяком случае, доподлинно было известно лишь то, что тело ее так и не было найдено. Или, по крайней мере, не опознано.
Полиция не обнаружила ничего подозрительного. Но насколько тщательно они провели осмотр дома? Копали ли они в саду? Что, если с чемоданами Энн уехал совсем другой человек?
Позабытое ощущение надвигающегося ужаса возвращалось. Я отодвинул планшетку и попытался успокоиться. Разожми руки. Сосредоточься на дыхании. Повторяй за мной: если бы полиция и адвокат не были уверены в невиновности Филлис, об этом знала бы и мисс Хамиш, поскольку она была главным свидетелем.
Если случится самое страшное, и я установлю иное, с моей стороны будет бессмысленной жестокостью рассказывать об этом мисс Хамиш. Если же я обнаружу, что произошло нечто совершенно безобидное — скажем, амнезия, которая может быть вполне естественной реакцией на череду трагических событий, или бегство в религию… тогда мне действительно нужно будет поделиться своими выводами с мисс Хамиш, чтобы она перестала терзаться сомнениями и страхами. Но к тому моменту я еще не обследовал верхний этаж.
Я полагал, что уже после беглого осмотра у меня будет ясное представление о доме и его окрестностях. Но, чем выше я поднимался, тем отчетливее сознавал, что теряю ориентацию. Наверху воздух был еще более душным и тяжелым. Я попытался открыть несколько окон, но ни одно не поддалось моим усилиям: многие были настолько грязными от сажи и копоти, что, когда мне все-таки удалось различить очертания далекой деревушки, я не мог сообразить, в какую сторону смотрю. И все же меня преследовало ощущение, будто это место мне знакомо.
И еще мне все время казалось, будто я путешествую во времени: так, парадная гостиная явно относилась к середине девятнадцатого века, а гостиная первого этажа уже была обставлена в стиле сороковых годов века двадцатого: большая, светлая, уютная, с цветастым диваном, глубокими плюшевыми креслами, массивным радиоприемником возле камина и книжным шкафом, в котором я увидел произведения Голсуорси, Беннета, Хаксли, раннего Грэма Грина… Здесь были и Генри Грин, и Айви Комптон-Бернетт… Множество детективных романов, о которых я раньше и не слышал — скажем, «Школьный убийца» Р. Вудторпа, надписанный «В. Х. Рождество 1932 года». Окно гостиной выходило в заросший внутренний двор. Дверь по правую сторону от окна вела на лестницу черного хода — казалось, из комнаты в комнату здесь можно было пройти по крайней мере двумя путями — и к коридору в форме буквы «Г», в который выходили двери, ведущие на антресольный этаж библиотеки с одной стороны, и в галерею над гостиной нижнего этажа с другой.
Помимо гостиной на первом этаже находились еще две комнаты: малая гостиная и спальня, обе открывавшиеся на лестничную площадку. Остальное пространство занимали антресоль библиотеки и галереи. Я решил, что две комнаты принадлежали Айрис: в книжном шкафу гостиной помимо спиритических журналов, собранных за целое десятилетие — от двадцатых до тридцатых годов, были многочисленные труды по теософии, таро, буддизму, астрологии, астральным путешествиям, гаданию, реинкарнации. Мне попалась и модная в свое время книга «Путешествие» — однажды я пролистал ее — о двух женщинах, объявивших о том, что они заблудились в садах Версаля и оказались в восемнадцатом веке. В шкафу было много вещей, принадлежавших, судя по всему, высокой пожилой женщине: засохшая губная помада и несколько выцветших карточных колод были аккуратно сложены на туалетном столике и покрыты толстым слоем пыли.
Я поднялся по ступенькам на лестничную площадку второго этажа. Передо мной открылся тускло освещенный коридор, который вел в заднюю половину дома. Темные половицы были застланы потертыми персидскими ковровыми дорожками, обои крошились на стыках.
Я пошел по коридору и дернул ручку первой же двери слева. Сквозь плотно задернутые шторы едва
