и Эндрю, а Тимоти и Джеффри ему нравились. Проблема заключалась в том, что каждое из имен, за исключением Адриана, когда-то принадлежало какому-нибудь парню, морскому пехотинцу, сложившему голову где-то на островах или искалеченному там, парню, которого санитары вытащили из-под огня на носилках, а он стонал и звал маму.

Но Эрл пытался следить за тем, чтобы эти мысли не отражались у него на лице. Он изо всех сил старался держаться, как подобает мужчине, какого, по его мнению, заслуживала Джун и каким, как ему казалось, он не был. Он никогда не говорил ей о том, как его отец — призрак отца — неожиданно подкрадывался к нему и шептал в ухо что-то жестокое, оскорбительное и причиняющее боль, а потом снова ускользал, оставляя лишь солнечный свет и деревья, покачивавшиеся под легким ветерком.

В конце своего отпуска он привез Джун к доктору и сидел в приемной, пока тот осматривал ее, а потом доктор пригласил его в кабинет и разговаривал с ним, пока Джун одевалась. Эрл видел много докторов, и этот ничем не отличался от любого другого из тех, с которыми ему доводилось встречаться на перевязочном пункте, в полевом госпитале или на госпитальном судне: серьезный мужчина с официальным выражением лица, с полоской усов над губой и с глазами, которые почему-то казались бесцветными.

— Мистер Суэггер, прежде всего должен сообщить, что и у младенца, и у вашей жены все обстоит прекрасно. Здоровье обоих кажется мне хорошим, в пределах тех параметров, которые мы квалифицировали бы как нормальное, здоровое состояние, соответствующее сроку беременности. Ребенок должен родиться вовремя. Я предположил бы, что это случится в первую неделю октября.

— Да, сэр, спасибо. Это прекрасные новости.

— А теперь я хочу сказать вам кое-что еще. Нет никакой причины для беспокойства, но все же я должен отметить, что ребенок занимает в матке вашей жены немного необычное положение. Нет, не неправильное, ни в коем случае, но не совсем то, которое мы считаем наиболее предпочтительным.

— Да, сэр, — серьезно отозвался Эрл. — А Джуни знает об этом?

— Нет, не знает. Я предпочел бы не ставить ее в известность. Это причинило бы ей беспокойство, возможно совершенно излишнее. Очень может быть, что тревожиться не о чем.

— Но это что-то означает. Что именно, сэр?

— Могут быть осложнения. Обычно обходится без всяких последствий. Но иногда случается, что ребенок во время родов идет в неправильном положении. То есть не головкой, а ягодицами вперед. В таком случае роды проходят непросто. Я хочу, чтобы вы были готовы.

Эрл кивнул.

— В документах сказано, что вы являетесь государственным служащим. Инженер или бригадир?

— Нет, сэр. Я работаю следователем в управлении окружного прокурора, в другом округе.

— Понятно. Служба охраны закона. Ответственная работа?

— Можно сказать и так.

— Вы были на войне, не так ли?

— Да, сэр. На Тихом океане.

— Что ж, тогда могу предположить, что вы имеете некоторое знакомство с ситуациями, в которых требуется неотложная медицинская помощь.

— Пожалуй, что да, сэр. Я был несколько раз ранен.

— Хорошо. В таком случае вы знаете, что может случиться.

— Вы хотите сказать, что моя жена может умереть?

— Есть и такая вероятность, хотя и очень маленькая.

— Господи... — протянул Эрл. — Из-за какого-то паршивого ребенка...

— Ребенок для нее очень важен, как и для любой женщины. Это часть смысла женского существования и главная часть того, что мы так ценим и любим в женщинах. И часть той причины, по которой я предпочел бы, чтобы она ни о чем не знала. Иногда нам, мужчинам, приходится принимать серьезные решения.

— Да, сэр.

— Так вот к чему я веду: если осложнения окажутся серьезными, мне, вероятно, придется сделать выбор. Не исключено, что мне удастся спасти лишь кого-то одного — или ребенка, или мать. Я полагаю, что вы выбрали бы мать.

— Тут не может быть никакого разговора. Мы не планировали этого ребенка, я пока еще не определился с работой, так что время не самое удачное. К тому же я не питаю к нему никаких чувств. Не знаю почему, но это так.

— Многие мужчины, вернувшиеся со страшной войны, испытывают то же самое. Я слышал эти слова, наверно, уже сто раз. Думаю, что все изменится, когда вы возьмете своего ребенка на руки, но действительно многим мужчинам, прошедшим через бои, идея о том, чтобы привести нового ребенка в этот жестокий мир, кажется бессмысленной.

Эрл подумал: «Вы попали в самую точку, док».

— Как бы там ни было, есть веши менее и более важные. Когда начнутся роды, вы должны быть рядом. Я не знаю, о чем вы договаривались с женой по поводу вашей работы вдали от нее, но вы обязательно должны быть здесь на тот случай, если потребуется решение. Вы меня понимаете?

— Сэр, я уже принял решение.

— Да, но если роды начнутся поздно вечером или когда я окажусь вне связи, я могу и не поспеть вовремя. Мало ли что может случиться. В этом случае роды будет принимать дежурный ординатор. Это может быть очень молодой доктор, и, скорее всего, он не решится именно на тот вариант, который вы выбрали. У него может не хватить смелости активно вмешаться, и тогда вы рискуете потерять обоих. Поэтому вы должны быть здесь. Вам, вероятно, придется бороться за жизнь вашей жены. И, возможно, придется даже бороться за это с вашей женой.

Эрл кивнул.

— Но я вижу на вашем лице сомнение, — сказал доктор.

— Да, сэр. Моя работа порой бывает очень сложной, и может случиться так, что у меня именно в это время не будет возможности вернуться. Я просто не хочу никого подводить.

— Что ж, мистер Суэггер, вам все же придется решить, что для вас важнее. Вы ведь не хотите, чтобы это решение принимал за вас кто-то другой, верно? Нет, мистер Суэггер, очень, очень прошу вас, приложите все силы, чтобы оказаться здесь.

— Да, сэр, — слабым голосом проронил Эрл, зная, что это может и не получиться. — Я постараюсь.

Папаша Грамли танцевал танец печали и позора. Это был особый горский танец, связанный с людьми, которые поклонялись Господу через посредство ядовитых змей или заговоров; и то и другое составляло неотъемлемую часть жизни клана Грамли.

Папаша был облачен в траурное одеяние, весь в черном: черный сюртук, черные брюки, черные ботинки, черная шляпа, надвинутая низко на глаза. Одиннадцать гробов, в которых лежали Грамли, были опущены в землю, и прозвучали все подобающие слова. Присутствовали все Грамли и связанные с ними кланы, в том числе Пеки, Доджи, Гранди и Пинделлы — мрачные женщины и мужчины в траурных одеждах. На обветренных лицах горцев застыло выражение печали и сосредоточенности, их синие глаза сделались серыми от боли, под их сдержанным достоинством угадывалась глубочайшая скорбь.

Проповедник Грамли произнес Божье слово о том, что Он, несомненно, захотел взять Грамли на небеса, чтобы они сделали для Него какое-то важное и непосильное для других дело; поэтому Он и взял к себе так много из них, чтобы они стояли по правую руку от Него и помогали Ему распространять Слово. Но речи священника были далеко не столь красноречивы, как танец, исполненный Папашей.

Его движения направлял дух. Он топтался в пыли взад и вперед, он содрогался всем телом, он шатался, он с силой топал ногами. Эта музыка была неуловима для людских ушей, но она исходила из глубины души каждого Грамли — старая музыка горцев, плач скрипки, на которой играет пьяница, видящий,