Его сердце, в котором жили такие грандиозные замыслы, такие фантастические мечты...

– Господи Боже, – прошептал он хрипло и сам не узнал своего голоса. На него напал страх.

Господи, даже и голос у него изменился. От прежнего Энджела ничего не осталось, совершенно ничего...

И тут в сознании у него всплыло одно лишь слово, и Энджел внутренне содрогнулся, у него перехватило дыхание от испуга. Донор.

Он заставил себя открыть глаза и посмотрел прямо в глаза Мадлен. Он чувствовал, что слезы текут у него по щекам. Но сейчас это было ему решительно все равно.

– Кто?!

Она вздрогнула, словно ее ударили.

– Энджел, – сказала она таким тихим, завораживающим голосом, что у него на минуту закружилась голова. Хотелось бесконечно слушать ее голос, смотреть ей в глаза. – Не нужно сейчас об этом думать. Лежи и отдыхай. Операция прошла успешно. Ты выздоровеешь. Все будет хорошо.

Операция. Энджел вновь вспомнил о собственном сердце, о своем бедном никчемном сердце, и к глазам подступили слезы. Он как будто скорбел, только не вполне понимал, по кому или чему именно. Он просто чувствовал, что в его груди бьется чужое сердце. Оно так быстро гоняло кровь, что рукам и ногам стало жарко. Удивительно, но он подумал, что недавний холод в груди был все-таки лучше этого подозрительного тепла. Этого невыносимо сильного биения внутри тела. Но вопрос продолжал мучить его. Чье именно это сердце? Он хотел снова потребовать ответ, но ему не хватало сил, не хватало дыхания, чтобы произнести подряд так много слов. Боже, кто же это, кто сидит теперь внутри него, поддерживая в нем жизнь, согревая руки и ноги.

Мадлен погладила его по щеке, и Энджел даже закрыл глаза от удовольствия. Хотелось сказать ей что-то, но что? Что?

На Энджела опять навалилась темнота, обступая его со всех сторон, мешая сосредоточиться.

– Энджел, у тебя все будет хорошо, – послышался нежный успокаивающий голос Мадлен, – как только пройдут последствия анестезии, сразу почувствуешь себя лучше. Поверь мне. Ты не можешь сейчас собраться с мыслями, но в твоем состоянии это совершенно естественно. Так и должно быть. Не переживай так.

Он чуть повернул голову, и она соскользнула с подушки. Из стоящего рядом с кроватью кардиомонитора медленно ползла длинная бумажная лента кардиограммы: на зеленом поле розовой линией отмечалась работа сердца. Какое-то время Энджел никак не мог разглядеть, что перед ним находится. Но когда понял наконец, то страшно испугался: на экране компьютера одна рядом с другой пульсировали две розовые кривые: раньше там была только одна.

Энджел зажмурился от страха, а когда снова взглянул на монитор, там осталась, как и полагается, только одна кривая, отмечавшая работу одного сердца. Мысль о том, что в первый раз его просто подвело зрение, должна была успокоить Энджела, но этого не случилось.

Он начал чувствовать, как кровь разносит по телу лекарства, перед глазами все поплыло, но это уже было не важно. Чужое сердце по-прежнему билось, билось, билось в груди...

– О Боже, – прошептал он. Никогда он еще не чувствовал себя так ужасно. – Лучше бы я умер...

– Расслабься, Энджел. Поговорим потом...

Он почувствовал успокаивающее пожатие ее руки, почувствовал, как она вытерла слезы с его щек. Ему очень хотелось выбросить все мысли из головы и заснуть.

Но ничего не выходило. Не имело никакого значения то, что она говорила ему, ее уверения, что все будет хорошо, все пройдет. Ничего не пройдет, он знал, чувствовал это.

Кто-то другой поселился внутри него.

Там, в тени дерева, где одиноко стояла Лина, было прохладно. Она стояла и ждала, когда ее друзья придут на набережную. Наконец они появились, один за другим, четко выделяясь на фоне голубого осеннего неба. Руки у всех были засунуты в карманы, все дымили сигаретами. Издали слышались громкие голоса.

От их разговоров и взрывов смеха в ее сердце всегда рождалась какая-то тоска. Она поднялась и повернулась в их сторону, чтобы услышать вместо приветствия обычное: «Эй, Лина! Местечко для меня придержи...»

Всякий раз, когда они приближались к ней, шаркая подошвами кроссовок о пожухлую листву, с подпрыгивающими за спиной при каждом шаге рюкзачками, у нее появлялось чувство, что она с ними – одно целое.

Их компания каждое утро встречалась перед школьными занятиями. Их заблудшие души тянуло друг к другу. Они встречались, чтобы вместе подымить сигаретой, выпить, покурить травки. Словом, чтобы не чувствовать себя одинокими.

Они считались трудными подростками. Все, от рядовых учителей и до директора, знали это, и время от времени кто-нибудь из них обязательно приходил сюда, на набережную, и пробовал читать им нотации. Однако учителям очень скоро становилась ясна бессмысленность собственных действий, и подростков опять оставляли в покое. И те потешались над беспомощностью взрослых, кичились собственной отвагой, упивались своей независимостью.

Однако теперь Лина больше не чувствовала себя такой независимой. Ей очень хотелось курить, но она боялась, что если затянется и выпустит дым, то заплачет.

Сунув руки в карманы джинсов, она уселась на покрытый мхом камень. По обеим сторонам от нее росли величественные кедры. Их куполообразные кроны напоминали не совсем закрытые зонты.

– Эй, Лина! – крикнул ей Джетт, первым взобравшийся на вершину холма. Он был одет во все черное, даже волосы перекрасил в черный цвет. Широко расставив руки, он спрыгнул с камня вниз, громко ударившись о грунт подошвами, и, ловко лавируя, сбежал вниз по склону с победным кличем. Тяжело дыша, он остановился рядом с Линой.

Она смотрела на этого парня, по которому сходила с ума целых два года. И у нее было такое чувство,