беде.

Роза ухватилась за резную ножку столика и с трудом поднялась. После ночи, проведенной за рулем, колени у нее хрустели, как поп-корн.

Впервые за много лет она испытала острое желание позвонить Уильяму Браунлоу, поэтому долго не сводила взгляда с телефонной трубки.

Впрочем, от него будет мало проку. Они не виделись несколько лет. Санвиль – маленький город, но даже в его пределах они перемещались по разным орбитам. Он владел скромным яблочным садом – его нельзя было назвать человеком богатым или влиятельным, – но для Розы он с тем же успехом мог занимать положение Кеннеди. И хотя Микаэла была его дочерью, он никогда не был ей отцом. У него всегда была другая, благополучная семья. В ее постели он провел пятнадцать лет, но у Розы всегда сохранялось ощущение, что она отнимает его у семьи и законнорожденных детей.

С какой стати он станет заниматься спасением Микаэлы?

Роза осталась одна в темной гостиной. Серебристый лунный свет проникал сквозь щели в шторах, отбрасывая блики на диван, деревянные кресла и стол, религиозные полотна на стенах. Микаэла и Лайем постоянно уговаривали Розу уехать отсюда или взять деньги на ремонт дома, но она неизменно отказывалась. Она боялась, что если уедет, то забудет об ошибках своей молодости, о которых Господь велел ей помнить всегда.

Все началось здесь, в этом доме, который ей не следовало принимать. Раньше она чувствовала себя здесь в безопасности; это был подарок мужчины, который ее любил. Тогда она еще верила в то, что он может уйти от ; своей жены.

Пламя свечей дрожало в каплях испарины, выступившей на оконных стеклах. В детстве Микаэла обожала эти капли. Она говорила: «Мама, смотри, в доме идет дождик».

Роза теперь задумалась о том, понимала ли Микаэла, почему мать никогда не подходила к окну, чтобы полюбоваться с ней на капли. Она видела в них собственные слезы; ей казалось, что дом оплакивает ее судьбу.

Несчастная любовь.

Она лежала в основании этого дома; с ее помощью были куплены все сваи, бревна и гвозди, оплачены счета по строительству. Боль несчастной любви была подмешана в краску, покрывавшую стены; пропитала чернозем, в который была посажена живая изгородь; удерживала гравий, которым засыпали дорожку к парадному подъезду; а если присмотреться, то ее можно было заметить и в узоре занавесок на окнах.

Роза всегда чувствовала, что ей придется заплатить за свой грех. Только глубокое раскаяние могло спасти ее душу… но она никогда не предполагала, что придется заплатить такую цену.

– Господи, спаси мою дочь…

В ответ – мертвая тишина. Роза знала, что если шагнет за порог, то услышит шелест ивовых ветвей, который так напоминает плач старухи.

Устало вздохнув, она вошла в спальню, достала чемодан и стала укладывать вещи.

Телефон у кровати зазвонил в шесть утра. Лайем еще спал; ему снилось, как они с Микаэлой сидят на крыльце, и из дальнего уголка парка доносится детский смех. На какой-то миг он даже почувствовал тепло ее руки… но тут же очнулся и понял, что это сын перевернулся во сне и прижался к нему.

Его сердце бешено колотилось, когда он подошел к телефону. Звонила Сара, сиделка из больницы. Микаэла дожила до утра.

Лайем осторожно перегнулся через Брета и повесил трубку. Он пошел в ванную, принял душ – как понял потом, без мыла и шампуня – и разбудил детей. Через час они втроем ехали на машине в больницу. Лайем оставил детей в холле и отправился в отделение интенсивной терапии.

Он подошел к кровати Микаэлы с тайной – и совершенно безумной – надеждой на то, что застанет ее сидящей на подушках и улыбающейся… Но она выглядела еще хуже, чем вчера. Правая сторона лица распухла до неузнаваемости. Оба глаза были скрыты под набрякшими веками. Из носа по-прежнему торчала пластиковая трубка, а уголки губ скорбно опустились. На подбородке застыл след от слюны, которая за ночь собралась в большое пятно на наволочке. Тонкое одеяло было подоткнуто выше груди; Лайем вспомнил, что так заворачивают мертвецов.

В этот момент подошла бригада врачей. Они внимательно исследовали ее, проверили все показатели приборов, переговариваясь между собой. Лайем терпеливо ждал, стоя за их спинами, пока его любимая жена подвергалась осмотру.

«Если честно, Лайем, то мы не понимаем, почему она до сих пор не приходит в себя», – казалось, говорили они.

Здесь собрались лучшие доктора страны, и никто из них не мог сказать ничего определенного. Они действительно оказались в тупике. Оставалось только ждать и надеяться. Молиться, чтобы она прожила еще один день, потом еще один. И вдруг очнулась…

Хотя Лайем не ожидал никакого чуда от медицины, он все же надеялся на чудо… Может быть, операция – единственное спасение. Лучше, чем ничего…

Когда Лайем в следующий раз посмотрел на часы, было одиннадцать утра. Через щель в шторах он увидел розовый луч солнца.

Настало время, чтобы сказать детям… хоть что-то.

Он медленно направился в холл.

Что за черт! Как будто все ожидание мира сосредоточилось в этом месте. Лайем вдруг понял, что теперь каждая комната для его детей обращена в комнату ожидания. Даже дома ощущение пустоты не будет покидать их. Незанятое место за столом, плед в углу дивана в гостиной перед телевизором…

Лайем помедлил перед тем, как войти в ту комнату, куда проводила его детей сестра. Здесь было достаточно места для того, чтобы собраться всей большой семьей в случае прощания с усопшим. Все вокруг раздражало безупречной белоснежностью, в стенных нишах стояли деревянные кресла, на столиках лежали Библии и журналы с рекламами похоронных агентств. На стене громко отсчитывали время электронные часы.

Джейси стояла спиной к остальным, глядя в окно. Казалось, она внимательно изучала парковочную стоянку, но Лайем сомневался, что она видит перед собой что-либо, кроме бескровного лица матери на фоне песчаного манежа.

Брет свернулся калачиком на диване, как зародыш в утробе матери, засунув палец в рот и зажмурившись. Одному Богу было известно, что он видел.

Лайем призвал на помощь все свое мужество.

– Привет, ребята, – сказал он и не услышал своего голоса. На какой-то миг ему показалось, что он вообще не смог выдавить из себя ни звука.

Джейси резко обернулась. Ее длинные темные волосы, обычно уложенные по молодежной моде, ниспадали на плечи. На ней были пестрые брюки и свитер не по размеру. Глаза заплаканы, следы от слез еще не успели высохнуть. В темных расширенных зрачках застыл немой вопрос.

– Она жива, – сказал Лайем.

Джейси зажала рот дрожащей рукой. Лайем видел, каких усилий ей стоило не расплакаться перед младшим братом.

– Слава Богу!

Лайем подошел к дивану и сгреб в охапку сына, который, казалось, перестал дышать.

– Иди сюда, Джейс, – позвал Лайем.

При его словах Брет широко раскрыл глаза. В них застыли слезы.

– Мы сможем увидеть ее завтра? – спросил он дрожащим голосом.

– Еще нет, – ответил отец. – Я говорил вам, что она сильно ударилась головой. Но оказалось, что дело гораздо серьезней. Она погрузилась в глубокий сон. Это называется кома – тело живет, но разум не подключен к нему. Помните, как бывает при сильной простуде? Чем больше вы спите, тем скорее поправляетесь. Здесь примерно так же.

– А она проснется? – Обескровленные губы Джейси дрожали.

Лайем вздрогнул от прямого вопроса. Любой ответ сейчас был бы ложью.