поступок? Может, это он убил своего отца? Столкнул его кресло со скалы, например?»

Том неловко прокашлялся и направился к кофейному столику. Неприятная мысль, что и говорить. Если честно, то, пожалуй, она уже приходила ему в голову. В любом случае не следует ничего вытягивать из паренька, пускай сам расскажет — если захочет и когда захочет.

— Ну, давай пить кофе, — бодро сказал он вслух.

— Может, вы считаете, что мне пора уходить? — спросил Фрэнк — он, видимо, заметил, как Том посмотрел на часы.

— Вовсе нет, я думал об Элоизе. Она обещала вернуться к полуночи, но до полуночи еще далеко. Присаживайся.

Том достал из бара бутылку бренди: чем больше у Фрэнка развяжется язык, тем лучше, а обратно его можно будет отвезти на машине.

— Я уйду до прихода вашей жены, — сказал Фрэнк.

Том про себя подумал, что это будет правильно, ведь не исключено, что Элоиза тоже сможет догадаться о том, кто такой этот мальчик!

— Как это ни печально, Фрэнк, но зону поисков обязательно расширят. Может быть, им уже известно, что ты во Франции? — спросил он вслух.

— Откуда мне знать?!

— Сиди спокойно. Наверняка так оно и есть. Возможно, как только обшарят Париж, доберутся и до Море.

— На мне же рабочая одежда, да и имя другое.

«Похищение! — подумал Том. — Точно: не сегодня-завтра кто-нибудь может его схватить и потребовать у семьи выкуп!» Том не собирался напоминать Фрэнку о похищении сына миллионера Гетти — и о поисках, которые, несмотря на интенсивную работу всех спецслужб, до сих пор не дали никаких результатов. Чтобы доказать, что мальчик действительно в их руках, похитители прислали мочку его уха, и им уже заплатили три миллиона. Фрэнк Пирсон был для таких, как они, не менее лакомым кусочком. Если бандиты его опознают первыми — а они наверняка будут искать его с большим рвением, чем кто-либо, — то непременно его схватят. Они прекрасно знают, что смогут получить за него гораздо большую сумму, чем вознаграждение от семьи, на которое можно рассчитывать в случае передачи его в руки полиции.

— Зачем ты взял паспорт брата? — спросил Том. — У тебя разве нет своего?

— Есть. Только что получил. Не знаю зачем. Может, оттого, что Джонни старше и мне так спокойнее. Мы с ним похожи. Только у него волосы светлее, — ответил Фрэнк и, словно стыдясь содеянного, скривил рот.

— Вы с братом дружны? Он тебе нравится?

— Ну да, а как же иначе?

Фрэнк поднял глаза, и Том понял, что паренек говорит правду.

— Ну а с отцом? Какие у тебя были отношения с ним?

— Мне трудно сейчас говорить об этом — после... после того, как... — проговорил Фрэнк, отворачиваясь.

Том выжидательно молчал.

— Сначала отец хотел заинтересовать делами своей компании Джонни, а потом... потом взялся и за меня. В школу бизнеса при Гарварде Джонни не прошел, наверное, потому, что не хотел. Знаете, чем он по-настоящему интересуется? Фотографией!

Последнее слово Фрэнк произнес округлив глаза, будто это занятие было чем-то из ряда вон выходящим.

— Тогда отец принялся за меня. Это началось больше года тому назад. Я все время отнекивался, говорил, что не уверен в себе, что это слишком ответственное дело... Ну вот скажите, зачем мне это? Ради чего я должен отдавать этому всю жизнь?! — Карие глаза Фрэнка гневно блеснули. Том продолжал молчать.

— Так что... откровенно говоря, не ладили мы с ним.

Фрэнк взял чашку с кофе. Он не стал для храбрости пить бренди, первые минуты робости прошли, и он говорил почти не запинаясь.

Однако время шло, а Фрэнк все молчал. Том догадывался, что для мальчика этот разговор мучителен, и из жалости к нему решил переменить тему:

— Я заметил, что ты смотрел на Дерватта, — проговорил он, кивая в сторону картины «Мужчина в кресле». — Нравится? Это мое любимое полотно.

— Оно мне незнакомо. А вот ту я видел — в каталоге, — сказал Фрэнк, смотря через плечо на другую картину — «Красные стулья». Ее действительно писал Дерватт, и Том тотчас догадался, какой именно каталог имеет в виду Фрэнк — последнее издание, выпущенное Бакмастерской галереей. С недавних пор они приняли решение не включать в каталоги подделки.

— А что — Дерватта действительно подделывали?

— Не знаю, — отозвался Том, стараясь, чтобы его голос звучал как можно естественнее. — По-моему, так ничего и не удалось доказать. И потом, помнится, сам Дерватт приезжал из Мадрида, чтобы подтвердить подлинность некоторых полотен.

— Я подумал, может, вы при этом присутствовали? Ведь владельцы галереи — ваши хорошие знакомые, не так ли? — Фрэнк, судя по всему, постепенно приходил в себя. — У отца тоже есть один Дерватт.

— Который?

— Картина называется «Радуга». Вы ее знаете? Внизу — все в бежево-сероватой гамме, наверху — радуга в ярко-красных тонах, а сквозь нее просвечивают контуры зданий — неясные и угловатые, так что не понять, какой это город — Нью-Йорк или Мехико.

Том вспомнил этот пейзаж. Картина Бернарда Тафтса.

— Конечно, знаю, — произнес он так, словно ему напомнили о любимой им вещи. — Твоему отцу нравится Дерватт?

— Да он всем нравится. Его картины... Они какие-то очень теплые, человечные, что ли. У современных, модерновых художников такое не часто видишь. Но это, конечно, если тебя тянет именно к подобным вещам. Возьмите Фрэнсиса Бэкона — вот он и правдивый, и ничего не приглаживает, но ведь и здесь то же самое можно увидеть, хотя на картине всего лишь две маленькие девчушки.

Фрэнк кивком указал на полотно, где на фоне пылающего очага были изображены две малышки, сидящие на красных стульчиках. Если исходить из сюжета, то об этой картине можно было сказать, что она проникнута теплом, но Том понимал: мальчик имеет в виду совсем иное, а именно — отношение к своим персонажам самого художника. Технически это было выражено через двойные контуры фигур и лиц.

Странное дело — Том почувствовал себя чуть ли не лично обиженным тем, что Фрэнк остановил свой выбор не на «Мужчине в кресле», в котором было ничуть не меньше тепла, хотя ни мужчина, ни кресло не пылали ярким пламенем. Это полотно было фальшивкой, но именно из-за этого оно и нравилось Тому. Хорошо еще, что Фрэнк не стал спрашивать, не подделка ли это, потому что, если бы спросил, это означало бы, что он слышал или читал об этом.

— Вижу, ты серьезно увлекаешься живописью.

— Может, это покажется вам смешным, но больше всего я люблю Рембрандта, — чуть смущенно проговорил Фрэнк. — У отца есть одна его картина. Он держит ее в сейфе, но я видел ее несколько раз. Совсем небольшая... — Мальчик смущенно кашлянул, расправил плечи и добавил: — Но глядеть на нее — такая радость!

«Как верно: дарить радость — в этом и есть главное предназначение живописи, — подумал про себя Том. — Что бы там ни болтал Пикассо о том, что живопись провоцирует нации к военным действиям».

— Виллара и Боннара я тоже люблю, — между тем говорил Фрэнк. — Они такие домашние, такие уютные. Не то что современное искусство, всякий там абстракционизм... Может, когда-нибудь я их тоже научусь понимать?

— Вот видишь, значит, хоть в одном вы с отцом сходились — оба любили живопись. Он брал тебя на выставки?

— Я полюбил ходить на выставки, наверное, лет с двенадцати, но ходил туда один. Мне было всего пять, когда в него стреляли — представляете? И с тех пор он передвигался в инвалидном кресле.