Письмо было написано примитивным языком, и в нескольких местах правописание и грамматика хромали — в этом Коулмэн не сомневался.

Он встал, посмотрел, не оставил ли чего-нибудь на столе, и заметил, что все только что им написанное отпечаталось на глянцевой поверхности стола. В этот момент подбежал мальчишка-официант и, убрав посуду, начисто вытер стол мокрой тряпкой.

Письмо Коулмэн так и не отправил. Он купил конверт, но опустить письмо в почтовый ящик у него не хватило духу, и он разорвал его на мелкие клочки. Прежде всего, отправлять его нужно из Венеции. К тому же Коулмэн побоялся, что по ошибкам можно было догадаться, что письмо писал американец, а не итальянец, и поэтому решил не рисковать.

Он вдруг вспомнил, что в доме Ди Риенцо у него не осталось никаких вещей, и поэтому он совершенно спокойно может не возвращаться туда. Его волновало только одно — что он не заплатил пятьсот лир за сегодняшнюю ночь. Но и это поправимо — он может опустить деньги в их почтовый ящик. Так что ему вовсе не обязательно видеться с ними снова. От этой мысли ему стало легко на душе. Потом что-то кольнуло внутри, когда он вспомнил о рисунках, набросках, ящике с красками и кистях, которые он старательно выбрал еще в Риме специально для Венеции. Конечно, Инес позаботится о них и не оставит, когда будет уезжать. Эти пять или шесть набросков очень и очень хороши — их действительно жаль, по ним он мог бы сделать по меньшей мере три полотна. Ему ужасно хотелось позвонить Инес, узнать, что она собирается делать, попросить ее сохранить его рисунки, но он не был уверен, что она не сообщит в полицию о его звонке. Зная, что он жив, Инес не сможет искренне изображать, что он якобы действительно пропал.

Он попытался представить себе Инес поверившей в его смерть. Интересно, будет она заказывать тот же завтрак в «Гритти»? Опустятся ли еще больше уголки ее губ, а глаза — что появится в глазах, озабоченность или грусть? А его друзья в Риме — Дик Переел, Недди, Клиффорд, — омрачатся ли их лица хоть на минуту, покачают ли они головой, не зная, что сказать? Коулмэн посмотрел на небо, милое серовато-синее небо. «Моя жизнь закончена. Пятьдесят два года жизни. Не такой уж малый срок, если учесть, что таким замечательным людям, как Моцарт или Модильяни, было отведено куда меньше». Коулмэн воспринимал смерть не в каком-то космическом плане, а как прекращение существования личности, как полную утрату способности работать и действовать. На какое-то мгновение он застыл, вообразив собственную мертвую плоть, некую субстанцию, подлежащую погребению и разложению. Но это видение было мимолетным. Он понял, что теперь лишен каких бы то ни было пут и привязанностей. Мысль эта была скорее механической, нежели плодом философских размышлений. Пробегавший мимо мальчишка случайно толкнул Коулмэна и пробормотал извинения, заставив его очнуться и понять, что он все еще стоит посреди улицы.

Он разузнал насчет катера и поезда до Местре, потом пообедал в траттории. Нацарапав на бумажной салфетке короткие слова благодарности и завернув в нее бумажку в пятьсот лир, он опустил ее в начищенный до блеска медный почтовый ящик Ди Риенцо. Коулмэн направился в сторону набережной, чтобы сесть на катер, идущий на материк, когда краем глаза вдруг увидел Рэя Гаррета в компании коротышки итальянца. Они шли ему навстречу, хотя еще и очень далеко, и Коулмэн подумал, что, если бы не повязка на голове Рэя, он вряд ли заметил бы его. Ему пришлось свернуть направо на узенькую улочку. Проделав пять неторопливых шагов, он почувствовал, как внутри закипает гнев, и развернулся в обратном направлении. Поворачиваясь, он задел полой пальто уличный лоток с фруктами, уронив один апельсин, и нагнулся, чтобы поднять его. Рэй со своим спутником тем временем миновали перекресток, и Коулмэн последовал за ними. По крайней мере, он сможет проследить, уедут они сегодня из Кьоджи, и если уедут, то когда. Если они уедут сегодня, то в Кьоджи можно будет пробыть спокойно еще несколько дней.

Но эти здравые, разумные рассуждения постепенно уступали место пробудившемуся гневу и ненависти. Коулмэну это показалось любопытным, потому что за все время пребывания в Кьоджи он ни разу не испытал ненависти к Рэю, словно бы всю ее он растратил в той драке. Но теперь при виде Рэя она вернулась. В последние двое суток Коулмэн чувствовал смутное желание примириться с Рэем, в чем никогда не признался бы ни ему, ни кому-то другому. Теперь это состояние уравновешенности исчезло, и Коулмэн знал, что, продолжая смотреть на Рэя Гаррета, придет в бешенство, как и раньше, и в конечном счете совсем выйдет из себя от ярости. Коулмэн нащупал в кармане сложенный шарф, пальцы нервно теребили шелковую материю, то сжимая ее, то снова выпуская. Он пожалел, что у него нет пистолета, того самого, который он выбросил в Риме, когда подумал, что убил Рэя. Коулмэн мысленно чертыхнулся, вспомнив, как ему не повезло той ночью. Рэй со своим спутником шли не очень быстро, и Коулмэну приходилось все время одергивать себя, чтобы не ускорять шаг, потому что ему ужасно хотелось поскорее догнать Рэя.

На одном из перекрестков Рэй с итальянцем расстались, судя по жестам договорившись позже встретиться. Коулмэн все время держался на расстоянии, между ними на улице было еще человек десять- двенадцать. Рэй свернул налево, Коулмэн последовал за ним, но потерял из виду. Его вдруг осенило, что он, Коулмэн, может исчезнуть насовсем, даже не возвращаться в Рим — просто спрятаться где-нибудь и заставить Рэя жить под постоянным подозрением. Но тут же подумал, что он не только не сможет бросить свои рисунки, оставшиеся дома, но и захочет продолжать рисовать, где бы и под чьим бы именем ни жил. Да и что, в конце концов, общество может сделать человеку, которого оно подозревает в убийстве? Одним словом, остается только один выход, только один способ получить удовлетворение — убить Рэя. В тот момент, когда мысль эта пришла ему в голову, он заметил на земле возле одного из домов обломок металлической трубы длиной примерно в полметра и подобрал его.

Прохожие, глядя на Коулмэна, сторонились, а он, опустив трубу, старался принять как можно более безразличный вид. Коулмэн предвкушал, как огреет Рэя трубой на глазах у всех всего через несколько минут. Рэй свернул направо. Коулмэн осторожно приблизился к переулку, боясь, как бы Рэй не передумал и не пошел обратно, но тот продолжал идти вперед. Коулмэн с легкой горечью, но в то же время без особого страха подумал о том, что его собственная жизнь может закончиться сразу вслед за жизнью Рэя, если толпа набросится на него, но эта мысль нисколько не пугала его, а, напротив, даже придавала смелости. Правой рукой он все крепче сжимал обломок трубы.

— Тонио, не забудь про хлеб! — раздался прямо над его головой пронзительный женский голос из окошка первого этажа. Коулмэн ничего не слышал и даже не посмотрел в ту сторону. Какая-то женщина с трудом успела отскочить в сторону, едва не сбитая им с ног.

— Эй, смотри, куда идешь! — крикнул ему мужской голос по-итальянски.

Но Коулмэн, словно загипнотизированный, не сводил глаз с затылка Рэя.

Вдруг Рэй повернулся и сразу заметил Коулмэна. Их разделяли каких-нибудь пять-шесть шагов.

Коулмэн поднял обломок трубы, люди бросились врассыпную. Рэй приготовился защищаться, но что-то вдруг остановило занесенную руку Коулмэна, словно парализовав его. «Вот проклятые люди вокруг! И что таращатся?» — подумал Коулмэн. В это мгновение человек — тот самый маленький итальянец, спутник Рэя, — изо всех сил толкнул Коулмэна, и тот, не удержавшись на ногах, упал на мостовую. Кто-то пытался вырвать у него трубу, но тот вцепился в нее так, словно прирос к ней намертво. Коулмэн почувствовал резкую боль в левом локте.

— Кто это?

— Что это с ним?

— Вы его знаете?

— Полиция!

— Нунцио, иди сюда скорее!

Вокруг собралась небольшая толпа, люди судачили, удивленно разглядывая Коулмэна.

— Эд, бросьте трубу! — Это был голос Рэя.

Коулмэн из последних сил старался не потерять сознание — падая, он сильно ударился головой. Боль в локте была такой нестерпимой, что у него захватывало дыхание. Он громко сопел, чувствуя, что нос его,