— Кого нашел? Мэмми? — спросила она с нетерпением.
— Да нет же, нет! Я нашел скафандры! И твой, и мой! Пошли!
— Да… — она выглядела огорченной, и я даже обиделся. — Здорово, но надо найти Мэмми.
Чувство беспредельной усталости охватило меня. У нас появился хоть и слабый, но все-таки шанс спастись от участи худшей, чем смерть, — это отнюдь не метафора, — а она не желает уходить, пока не найдет свое пучеглазое чудище. Будь это человек, я бы не колебался ни секунды, даже если бы у него изо рта дурно пахло. Будь это кошка иди собака — я задумался бы, но остался. Но что мне это пучеглазое? И вообще, я ему обязан только тем, что здорово влип, как еще не влипал никогда в жизни. Сгрести, что ли, Крошку и сунуть ее в скафандр? Вместо этого я лишь сказал:
— Ты в своем уме? Мы уходим. Прямо сейчас.
— Мы не уйдем, пока не найдем ее.
— Ну теперь уж ясно, что ты не в себе. Мы даже не знаем, здесь ли она. А если мы ее найдем, все равно не сможем взять с собой.
— Сможем!
— Как? Мы ж на Луне» забыла? В безвоздушном пространстве. У тебя что, скафандр для нее припасен?
— Но… — Она растерялась, но ненадолго. — Поступай, как знаешь. А я пошла ее искать. Держи, — и она кинула мне консервную банку.
Следовало, разумеется, применить силу, но сработали издержки воспитания! С детства ведь приучают, что женщину бить нельзя, как бы сильно она этого не заслуживала. Поэтому, пока я разрывался между здравым смыслом и воспитанием, возможность действовать и вместе с нею Крошка выплыли за дверь. Я просто застонал от беспомощности.
Но тут мое внимание привлек невероятно приятный запах. Крошка ведь сунула мне в руки банку с консервами.
То есть, вернее сказать, с вареной подметкой в сером соусе, но запах!.. Я доедал консервы, осматривая Крошкины трофеи. Моток нейлоновой веревки я с удовольствием привесил рядом с баллонами; у «Оскара» на поясе висело, правда, пятьдесят футов веревки, но запас карман не тянет. Прихватил я и геологический молоток, и пару батарей, которые сгодятся для нашлемных фар и для многого другого.
Больше ничего интересного не попалось, кроме брошюрки с названием «Предварительные данные по селенологии», проспекта урановых рудников и просроченных водительских прав, выданных штатом Юта на имя Тимоти Джонсона. Я узнал на фотографии лицо Тощего. Брошюрки интересные, но сейчас не до лишнего багажа.
Мебель состояла из двух кроватей, изогнутых по очертанию человеческого тела и обитых пластиком. Отсюда вывод, что Тощему и Толстяку доводилось путешествовать на этом корабле при больших ускорениях.
Подобрав пальцем остатки подливы, я как следует напился воды, умылся, не жалея воды, потому что мне было без разницы, помрет эта парочка от жажды или нет, собрал свою добычу и пошел туда, где лежали скафандры. Там и наткнулся на Крошку, повеселевшую и с ломом в руках.
— Я нашла ее!
— Где?
— Пошли, взломаешь дверь, у меня сил не хватает.
Я сложил все барахло подле скафандров и пошел за ней. Она остановилась перед дверной панелью чуть дальше того места по коридору, куда завел меня мой вандализм.
— Здесь!
Я прислушался.
— С чего ты взяла?
— Знаю! Открывай!
Я пожал плечами и размахнулся. Панель с треском выскочила из паза. И все дела.
Посреди комнаты, свернувшись в клубочек, лежало существо. Трудно было сказать, его ли я видел на пастбище вчера вечером или нет. Плохое освещение, другая обстановка. Но Крошка никаких сомнений не испытывала. С радостным воплем она рванулась вперед, и они покатились по полу, сцепившись, как два играющих котенка. Крошка визжала от радости более или менее по-английски. А вот Мэмми… Я бы не удивился, заговори она по-английски, говорил же Червелицый, да и Крошка упоминала о своих беседах с ней, но тут было совсем другое.
Вы когда-нибудь пересмешника слышали? Он то просто поет, то весело, то шумно обращается к творцу. Пожалуй, бесконечно меняющиеся трели пересмешника ближе всего к речи Мэмми.
Наконец они более или менее успокоились, и Крошка сказала:
— Я так рада, Мэмми, так рада! Та что-то пропела в ответ.
— Извините, Мэмми, очень невежливо с моей стороны. Разрешите вам представить — мой дорогой друг Кип.
И Мэмми пропела мне:
«Очень рада познакомиться, Кип.» Я понял это без слов, но так ясно, как будто она говорила по- английски. Причем это вовсе не был шутливый самообман, как, скажем, мои беседы с «Оскаром» или разговор Крошки с мадам Помпадур, ведь, беседуя с «Оскаром», я составляю обе части диалога, просто мое сознание беседует с моим подсознанием, или что-то в этом роде. Но здесь все обстояло иначе.
Мэмми пела мне, а я понимал то, что она пела. Я испытывал удивление, но отнюдь не недоверие. И вообще, при виде радуги не думаешь о законах оптики. Просто вот она, радуга, перед тобой, висит в небе.
И надо было быть последним идиотом, чтобы не понять того, что Мэмми говорила именно со мной, потому я ее и понял и понимал каждый раз, ибо, когда она обращалась к Крошке, мне ее речь казалась каким-то чириканьем.
Если хотите, назовите это телепатией, хотя вроде бы в университете Дьюка под этим подразумевают кое-что другое. Я ее мыслей читать не мог, да и не думаю, чтобы она могла читать мои. Мы просто беседовали.
Но, хотя и удивленный, я не забывал о правилах хорошего тона. Чувствовал я себя так, как будто мама представляет меня одной из своих старых подруг — гранд-дам. Поэтому я поклонился и сказал:
— Мы очень рады, что нашли вас, Мэмми.
Причем сказал чистейшую правду, сразу и без всяких объяснений поняв, что именно заставило Крошку рисковать даже новым пленом, но искать ее: она была Мэмми, и все тут!
Крошка имела обыкновение все и вся нарекать кличками и прозвищами, при этом не все они, надо сказать, приходились мне по вкусу. Но по поводу Мэмми я и минутного сомнения не испытывал. Мэмми так Мэмми! Подле нее было хорошо, спокойно и уютно. Как будто знаешь, что если разобьешь коленку и с ревом прибежишь домой, она ее поцелует, смажет йодом, заклеит пластырем, и все будет хорошо. Таким свойством обладают многие няни и учителя, но, к сожалению, его лишены многие матери.
Но у Мэмми оно было развито так сильно, что даже мысль о Червелицем перестала меня тревожить. Она с нами, и теперь все пойдет хорошо. Рассуждая логично, я вполне отдавал себе отчет, что она уязвима не менее нашего, я же видел, как ее свалили. Она и меньше, и слабее меня, она не могла сама пилотировать корабль — за нее это делала Крошка. Но все это не имело значения.
Мне хотелось к ней на коленки. Но поскольку она маленькая и коленок у нее нет вообще, я бы с удовольствием положил ее на колени к себе.
Я все время говорил об отце, но из этого вовсе не следует, что мама для меня значит меньше, просто тут другое. Отец активен, мама пассивна. Отец вещает, а мама — нет. Но уйди она, и отец станет похож на дерево, вывороченное с корнями из земли. На ней держится весь наш мир.
Присутствие Мэмми действовало на меня так же, как обычно действовало присутствие мамы. Только с мамой это было привычно, в порядке вещей. А тут вдруг все случилось совершенно неожиданно, вдали от дома и в самый нужный для меня момент.
