Моя мать умерла почти сразу после моего рождения, а у моей няньки не было языка. Поэтому в детстве надо мной никогда не сюсюкали – уж не знаю, к добру это или к худу. В огромном доме, где полно закоулков, обитали, кроме отца и нас – пятерых детей – еще дедушка и несколько десятков слуг и приживал, не говоря о многочисленных животных, которые заводились, размножались и умирали, никем не учтенные, в подсобках, кладовках, выгороженных нишах возле кухни, а то и под кроватями в детских и лакейских.

Имелись также безымянные прихлебалы всех мастей, которые бесконтрольно входили, выходили, навещали трапезу и гардеробные и вообще держали себя как члены семьи, пока почему-нибудь вдруг не исчезали, зачастую бесследно.

Наш род – один из старейших на Эльбее, поэтому герб, висящий над входной дверью, очень прост: олень с женским лицом, видным между рогов. Этот олень – дама Анео, наша прародительница. Каждый мужчина в нашей семье рано или поздно встречается с Анео, и это – самый важный день в его жизни. В доме хранится книга, куда вписывают стихи, посвященные таким встречам. Мой старший брат Гатта видел эту книгу и говорит, что там исписано уже семьсот страниц. Во всяком случае, она очень толстая.

Мне было семнадцать лет по эльбейскому счету или четырнадцать по счету Земли Спасения, когда вернулась тетя Бугго, сестра отца.

В тот день шел сильный дождь. Из обширного парка, окружавшего дом, наползал туман – белые волны, густые, как манная каша, улеглись на ступенях входа, словно их туда навалили ложками. Я сидел на окне, что в огромной темной передней, и смотрел в туман. Там виделись мне всякие чудища, красавицы с изменчивыми, зловещими лицами, клубящиеся тела драконов, руки с оружием – и прочее интересное.

Окно располагалось высоко, сбоку от огромной тяжелой двери. Я наловчился забираться туда по паноплии моих предков, которая стояла внизу, прямо под подоконником. Полумрак и вознесенность как бы отделяли меня от общего хода жизни, и неожиданно я начинал слышать и ощущать происходящее в доме совершенно особенным образом: как будто весь я обращался в слух, способный улавливать любое колебание воздуха.

Вот дедушка в своих комнатах перемещает на столе приборы, пишет что-то, царапая бумагу худым пером, а после, швыряя пером в стену, где и без того уже немало клякс, призывает услужающего ему лакея, дряхлого и бестолкового, с которым они неразлучны с незапамятного времени какой-то битвы, где один другому жизнь спас.

Вот отец в шелковом халате со шнурами и бантом тихо бродит из спальни в кабинет, вороша на ходу скучную, спокойную книгу, а за ним, ревниво переглядываясь, гуляют неотступно две собаки.

Я слышал и шум дождя, и быстрые легкие шаги, и цокот собачьих когтей. В лакейской играли в карты и что-то попутно жевали и пили. Кухарка мелко стучала ножом по разделочной доске – готовила овощи.

Но помимо этих звуков, обозначавших присутствие людей и животных в каждом закутке дома, имелись и другие, принадлежащие самому дому: скрипы, гудение, шорохи и даже всхлипывания.

Я рано избавился от детских суеверий, внушенных мне было нянькой, – никто как она не умел корчить физиономии, указывая в пустой угол растопыренными пальцами, и тихо, угрожающе при этом мычать. Мой старший брат Гатта как-то раз сильно выбранил меня, надавал по ушам и неоднократно ткнул носом в образ Ангела-Сохранителя, бывший в его комнате в головах постели.

Я прокрался к нему ночью в поисках утешения, насмерть перепуганный видением, как мне показалось, жуткого призрака. Разбуженный мною Гатта оказался беспощаден. «Люби Ангела да зови Иезуса на троне – вот и не будет страшно», – приговаривал он.

После этого случая я тоже обзавелся образом Ангела, а няньке показал кулак и пригрозил подсыпать ей в пироги булавок, если она не перестанет меня пугать. Нянька в ответ захохотала, но, как ни странно, подчинилась.

Не испытывая больше страха, я научился с удовольствием внимать голосам, обитающим в старом доме, и иногда мне казалось, что вот-вот он расскажет мне какую-нибудь тайну, и все после этого станет еще лучше, еще полнее.

В глубине парка стоял небольшой павильон, вокруг которого все лето и добрую половину осени цветут толстые, пышные розы. Там жили четверо старых кентавров, точнее – кентавров-пони. Их человеческие тела были намного меньше, чем у взрослого мужчины. Когда-то они служили с дедушкой в одном полку и составляли полковой оркестр. Они и теперь обитали у нас на правах приглашенных музыкантов. Дедушка позвал их играть на свадьбе моих родителей. С тех пор они поселились в павильоне. Кстати, буйное цветение наших знаменитых розовых кустов и было как раз вызвано обилием конского навоза.

Кентавры-старички постоянно пребывали в состоянии приятного подпития. В дни больших приемов они подлавливали прогуливающихся дам и говорили им смешные скабрезности в духе минувшего века, почему дамы часто не догадывались, о чем речь, и вежливо смеялись, приводя кентавров в восторг.

В тумане я слышал звучащую в парке нестройную музыку. Она доносилась до меня еле-еле, как шепот ушедшего лета. От этого щемило в животе и чесались руки, а предстоящая мне жизнь казалась волшебным приключением, которого я, несомненно, заслуживаю.

Сейчас, когда прошло уже много лет и многое из смутно угаданного в те туманные дни странным образом сбылось, мир моего детства предстает большой мятой коробкой из золотой бумаги, где сберегаются игрушки, частью сломанные, но оттого не менее любимые. Тогда в мире было полно участников последней войны за Спорные Территории. Все они были как на подбор бодрыми, нахальными стариками, вроде дедушки или кентавров, и почти все – с каким-нибудь увечьем. Это казалось совершенно естественным делом. Поэтому и облик тети Бугго поразил мое воображение куда меньше, чем можно было бы предположить.