которую кафры забрали, чтобы сделать лекарство для храбрости. Кваби сжег свой крааль и бежал в Большие Горы. Буры не обнаружили скот, кроме нескольких животных с перерезанным горлом. Отец хотел преследовать кафров в горах, но буры отказались. Они сказали, что это безумная затея, ибо кафров там тысячи. Отец ужасно зол, ведь мы почти разорены, особенно из-за того, что британское правительство освобождает рабов и отдает нам лишь небольшую часть их стоимости, даже меньше трети их фактической цены… Однако, послушай! Он зовет меня, а ты не должен много говорить и волноваться, чтобы опять не заболеть. Сейчас тебе следует заснуть, крепко спать, есть и набираться сил. А потом, дорогой, мы сможем поговорить, — и, склонившись еще раз, она благословила и поцеловала меня, затем поднялась и выскользнула из комнаты.

Прошло еще несколько дней, пока мне разрешили выйти из этой маленькой, запятнанной войной комнаты, один вид которой стал для меня ненавистным. Я умолял отца забрать меня на свежий воздух, но он не соглашался, говоря, что боится, чтобы любое движение не вызвало у меня кровотечения или даже разрыва поврежденной артерии. Кроме того, рана заживала неважно, так как копье, видимо, было грязное, что грозило опасностью гангрены, которая в те времена, как правило, заканчивалась смертью. Случилось так, хотя меня лечили только холодной водой, потому что антисептические средства тогда были неизвестны, что моя молодая кровь и отменное здоровье восторжествовали и никакой гангрены не обнаружилось.

Что сделало те дни еще безрадостней, так это то, что в течение их я очень редко видел Мари, которая теперь приходила сюда только в компании со своим отцом. Однажды я ухитрился спросить ее, почему она не приходит чаще и одна. Ее лицо нахмурилось и она прошептала в ответ:

— Потому что это не разрешено, Аллан, — и затем, не сказав больше ничего, покинула комнату.

Почему это вдруг не разрешено? — спрашивал я сам и вдруг ответ сам собой влетел в мой мозг… Несомненно, это все из-за того высокого молодого человека, который спорил с моим отцом у фургона. Мари никогда не говорила мне о нем, однако, от готтентота Ханса и моего отца я сумел собрать достаточно информации, касающейся его и его дел.

Оказалось, что он являлся единственным ребенком сестры Анри Марэ, которая вышла замуж за португальца из Делагоа Бей по имени Перейра, прибывшего в Капскую колонию торговать много лет назад и поселившегося там. Оба, и он и его жена, умерли, а их сын Эрнандо, двоюродный брат Мари, унаследовал все их довольно значительное состояние.

Действительно, теперь я вспомнил, что слышал, якобы этот Эрнандо, или Эрнан, как кратко называли его буры, по словам хеера Марэ являлся наследником больших богатств, поскольку его отец сколотил огромное состояние торговлей вином и спиртом, на которую правительство даже предоставило ему какую-то монополию. Его часто приглашали посетить Марэсфонтейн, но родители, любившие его до безумия и проживавшие в одном из поселений недалеко от Кейптауна, не разрешали ему ездить так далеко в эти дикие районы.

Однако, после их смерти ситуация изменилась. Случилось так, что сразу после смерти старого Перейры губернатор колонии ликвидировал монополию на спиртное, которая, по его словам, являлась скандальным делом, что страшно разозлило Эрнандо Перейру, хотя в деньгах он и не нуждался больше, и привело к тому, что он душой и сердцем окунулся в составление всяких планов недовольных правительством буров. И теперь он фактически был одним из организаторов Великого Переселения буров, которое находилось в стадии разработки. Собственно оно уже началось в частично исследованную землю за границами колонии, где голландские фермеры решили создать свои собственные владения.

Такова была история Эрнандо Перейры, который должен был стать — нет, уже стал — моим конкурентом на руку милой и красивой Мари Марэ.

Однажды ночью, когда мой отец и я были сами в маленькой комнате, где отец спал со мной, и когда он закончил свою вечернюю порцию громкого чтения Священного Писания, я набрался мужества сказать ему, что люблю Мари и хочу жениться на ней, и что мы дали друг другу слово обручиться в то время, когда кафры напали на нас.

— Ну, ну… Любовь и война! — сказал отец, глядя на меня серьезно, но не проявляя никаких признаков удивления, так как было заметно, что он уже знаком с нашей тайной. И это не удивительно, ибо он потом сообщил мне, что во время моего бреда я непрерывно говорил о Мари, причем в наиболее нежных тонах. Да и сама Мари, когда со мной было очень плохо, разрыдалась перед ним и прямо сказала, что любит меня.

— Любовь и война! — повторил он и нежно добавил. — Мой бедный мальчик, я боюсь, что у тебя будут большие неприятности…

— Почему, отец? — спросил я. — Разве это так плохо, что мы любим друг друга?

— Не плохо, но обстоятельства… Вполне естественно, мне следовало предвидеть, что такое может случиться… Нет, не плохо, однако, весьма неблагоприятно. Начать с того, что я не желаю видеть тебя женатым на иностранке и сблизившимся с этими вероломными бурами. Я надеялся, что в один прекрасный день, через много лет, — ибо ты ведь всего лишь мальчик, — ты, Аллан, найдешь себе жену англичанку и я… все еще надеюсь на это…

— Никогда! — воскликнул я.

— Никогда — это длинное слово, Аллан, и я уповаю на то, что в конце концов то, что ты считаешь невозможным, все же произойдет, — эти слова очень рассердили меня, хотя в последующие годы я часто думал о них.

— Однако, — продолжал отец, — даже отбрасывая мои собственные желания, может быть, предубеждения, твои, я думаю, представляются безнадежными. Хоть ты и довольно нравишься Анри Марэ и он теперь благодарен тебе за спасение любимой дочери, однако, ты должен помнить, что он сильно ненавидит нас, англичан. Я уверен, что он скорее согласится видеть свою дочь замужем за человеком смешанной расы, чем за англичанином, в особенности англичанином бедным, каким являешься ты; и, пока ты не научишься делать деньги, ты вынужден оставаться таким же… Ведь я мало тебе оставлю, Аллан.

— Я мог бы зарабатывать деньги, отец, добывая, например, слоновую кость. Ведь ты знаешь, что я хороший стрелок.

— Аллан, я не уверен, что ты когда-либо заработаешь много денег, этого нет в твоей крови, но если и заработаешь, то они у тебя не будут задерживаться. Наш род старинный и я во всяком случае знаю нашу родословную до времен Генриха VIII. Ни один из нас никогда не был удачливым коммерсантом. Давай предположим, однако, что ты сможешь стать исключением из правил, но ведь это же не сделается сразу, не так ли? Богатства не вырастают за одну ночь, подобно грибам?

— Нет, думаю, что нет, отец. Однако, у некоторых случается удача…

— Возможно. Но тем временем ты должен будешь бороться против человека, у которого есть удача, или скорее деньги в кармане.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, усаживаясь на постели.

— Я имею в виду Эрнандо Перейру, Аллан, племянника Марэ, который, говорят, один из самых богатых людей в колонии. Я знаю, что он хочет жениться на Мари.

— Откуда ты знаешь это, отец?

— Потому что Марэ говорил мне об этом сегодня после обеда, возможно, преднамеренно. Эрнандо был поражен ее красотой, когда впервые увидел ее после вашего спасения, так как не встречался с ней с тех пор, как она была еще ребенком… Да ладно, ты сам теперь можешь об этом догадаться… У этих южан такие дела получаются очень быстро…

Я спрятал лицо в подушку, закусив губы, чтобы удержать готовый вырваться из них стон, ибо теперь я осознал безнадежность своего положения. Как мог я соперничать с этим богатым и удачливым человеком, который, естественно, получит предпочтение у отца Мари? Затем во мраке моего отчаяния заблестела звезда надежды. Я не мог соперничать, но, может быть, Мари… Ведь она обладает сильной волей и очень верна. Ее не купишь и я сомневаюсь, можно ли ее запугать…