Это было уже третье рождество, которое сын старухи Аскола встречал в армии. И еще неизвестно, последнее ли.

Он лежал на полу арестантской камеры, завернувшись в простыню и одеяло и скрючившись от холода, и походил на мумию. «Вот сволочи, и не подумали топить!» Желтая электрическая лампочка тускло мерцала и едва освещала помещение, обставленное крайне убого: в углу стояла плевательница, чуть повыше ее к стене была прибита доска, и на ней лежала Библия.

За окном стояла рождественская ночь. Окна казарм были ярко освещены, и оттуда доносился шум — это солдаты как умели и могли встречали рождество.

А тем временем в арестантской камере из всех щелей вылезали клопы, плоские и красные, и не давали сыну старухи Аскола уснуть. Ему пришло в голову, что ведь сегодня рождество, и сразу же вспомнилась родимая избушка, такая маленькая и далекая, и старушка мать, и сгорбившийся от непосильной работы отец. Сейчас они, наверно, уже напились кофе из черного кофейника и улеглись на покой, именно сейчас они, может быть, вспоминают о своем единственном сыночке, который в армии вот уже третий год и неизвестно когда вернется домой.

Сын старухи Аскола впервые прибыл в казарму ясным июньским днем, когда ярко светило солнце и в воздухе дрожала поднятая сапогами пыль. Это был кудрявый юнец, в жилах которого текла кровь настоящего лесоруба и сплавщика, веселого и бесшабашного, хотя в своих проделках он еще не пошел дальше того, что умел выпить при случае, перекинуться в карты, ловко сыпал босяцкими прибаутками и щедро изрыгал ругательства.

Инстинктивно он предполагал, что в армии его надут те же лесозаготовки, но только вместо прежней вольной жизни — тюрьма. И вот он стоял, засунув руки глубоко в карманы, и с удивлением наблюдал, как на желтом брезенте перед ним растет груда самых разнообразных вещей. «И зачем только одному человеку столько добра?» — удивлялся он и в шутку похвалялся, что здесь он сразу получил богатства больше, чем смог скопить за всю жизнь до этого.

— Экая куча барахла, — сказал он и с грохотом бросил сверток на пол перед своим шкафчиком.

У большинства молодых солдат было серьезное и довольно кислое выражение лица, когда они завязывали в узелок свои пожитки и начинали примерять казенную одежду. Они думали о том, сколько пота придется пролить, прежде чем в руках снова окажется этот узелок с гражданскими вещами.

Сын старухи Аскола выразился по этому поводу так:

— Да, как ни тяжело приходится в фирме «Кеми», а на этих лесозаготовках, похоже, придется еще тяжелее…

Итак, сын старухи Аскола стал новобранцем в финской армии. Он никак не мог взять в толк, почему люди здесь должны выстраиваться безупречно ровными рядами, почему начальство целыми часами выравнивало солдатские шеренги, словно предстоит стоять так до конца света. Сколько раз можно орать во всю глотку одно и то же: «А ну-ка, немного вперед, эй, ты, со страшной мордой! А теперь давай чуть-чуть назад. Ну вот так… А потом разойдись!» И с таким трудом построенная шеренга распадается. Не понять было сыну старухи Аскола и того, почему на одеяле не должно быть ни единой складочки, а простыни должны быть сложены одинаково по всей казарме. Не раз и не два его постель летела на пол, и каждый раз приходилось безропотно, не огрызаясь, подбирать ее с пола и снова стелить. А попробуй-ка добейся, чтобы она была ровная и без складок!

И когда это ему наконец удалось, сын старухи Аскола приказывал своей кровати:

— Ну вот так ты должна каждый день вытягиваться по струнке! Тогда сгодишься для господина!

Потом на сына старухи Аскола, человека со свободолюбивой кровью лесоруба, орали благим матом: «А ну сдвинь вместе свои гнилые кости!» И застывал сын старухи Аскола, сдвинув ноги и странно согнув руки, перед человеком, которому две или три белые лычки на плечах придавали огромную власть и силу. Этот человек мог кричать и делать что угодно, а он, сын старухи Аскола, не смел даже рта открыть. И даже если прикажут нырнуть вниз головой в нужник, то — ничего не поделаешь! — марш вперед, сын старухи Аскола.

Привыкший к вольной жизни, теперь он видел впереди только рабство и унижения. Такая жизнь быстро ему надоела, и он любил похвалиться:

— Уж я-то в этой фирме долго не задержусь. Вот заработаю свои триста пятьдесят — и сразу домой…

С тех пор миновало уже два с половиной года, а сын старухи Аскола все еще служил в армии.

Через недельку-другую после его прибытия в армию объявили многодневный поход. Марш! На плечах — тяжелый груз, на лбу — пот, на ногах — мозоли от слишком тесных башмаков. Над песчаной дорогой стояли облака пыли, так что песок скрипел на зубах у солдат, когда те жадно хватали ртом раскаленный знойный воздух. Временами тело охватывала безмерная усталость. Сын старухи Аскола начинал думать, что не дотащится даже до ближайшего телефонного столба, и все же он проходил милю за милей в каком-то странном полузабытьи, не отставая от своего взвода, который медленно продвигался вперед по пыльной дороге. Во время этого похода сын старухи Аскола почувствовал особенную ярость. Неужели таким образом они хотят воспитать патриотов и защитников родины? Да ведь все эти молодые мужчины шагают с песней на губах и со страшными проклятьями в сердце. Когда обычные ругательства уже не могли облегчить душу, сын старухи Аскола тоже придумывал самые изощренные проклятия, на которые был только способен:

— Тыща чертей и три поленницы дров, и в каждой чурке по дьяволу!..

Началась лагерная жизнь в глуши сосновых лесов, поросших вереском. Здесь, на желтом голом полу, под нещадно палящим солнцем, мучился и страдал сын старухи Аскола. «Смирно, равняйсь, кру-гом, шагом марш, бегом!» И вот они пробегают по плацу один круг за другим, без всякого смысла… А потом — «лечь! встать! лечь! встать!» — и так без конца. Слишком, слишком близко прижимала к себе сына старухи Аскола родная земля.

По вечерам поверки. Все выстраиваются в шеренгу, и начинается: «Господин командир, амуниция новобранцев при проверке…» Амуниция сына старухи Аскола редко была в порядке: грязные пятна, пыль, оторванные пуговицы и порванные петли. На него так и сыпались наряды вне очереди: ночи напролет он драил уборные и убирал территорию, подбирал шишки и хвоинки.

Кормили отвратительно. На жаре мясо протухло, и в нем завелись черви. Парни ворчали и бранились. Сын старухи Аскола заметил:

— Мясо с каждым днем все свежее и свежее… И главное, более готово к употреблению: даже ложку ко рту подносить не надо, сунешь ее одним концом в похлебку, другим в рот — и ждешь… Живем как господа.

От скверного супа начался понос. В течение всей летней ночи из бараков выскакивали парни, внезапно останавливались, крепко сжимали ноги и стояли так некоторое время с перекошенными от напряжения лицами, потом пробегали еще несколько метров, и опять «стой!», ноги крест-накрест. И так, пока не доберешься до сортира на отдаленном холме. А несколько ночей сын старухи Аскола вообще не выходил оттуда, там и спал сидя, свесив голову на грудь и держа в зубах потухший окурок. Утром его обвинили в том, что он самовольно отлучился из казармы, и дали наряд вне очереди. И опять пришлось ему собирать шишки и хвою вокруг казарм.

Потом устроили смотр. Проводили смотр важные военные чины, с толстыми золотыми аксельбантами на плечах, со звездами в петлицах, на головах фуражки с блестящими козырьками, из-под которых зло глядят красные рожи… Длинные шеренги солдат замерли, лица у всех серьезны. На свое несчастье, сын старухи Аскола моргнул глазом и за это получил двое суток строгого ареста. Вечером, когда солнце скрывалось за розоватыми вершинами сосен, он должен был стоять на улице по стойке «смирно» в полном солдатском обмундировании. А рядом прохаживался дежурный офицер (черти бы его побрали!) и не спускал с него глаз. Ну, мигни-ка теперь, сын старухи Аскола, как ты сделал на смотре перед большим начальством! Два долгих часа стоял сын старухи Аскола так, ни разу не шелохнувшись, и внутри его накипала и накипала ненависть. Перед его глазами вставал длинный извивающийся ряд виселиц, на которых болтаются командиры — от самого верховного командующего до ничтожного кадрового унтера с двумя лычками. В эти часы он принял решение сбросить мундир защитника родины и вернуться к своей прежней жизни.

Когда наказание кончилось и он попытался сделать несколько шагов, ноги его подкосились, и он рухнул на землю, настолько затекли все его члены. Но зато утром сына старухи Аскола в лагере уже не