— Ну а ты-то как выпутался?

— Вовремя заболел от этой эстонской микстуры. Когда за нами приплыли, я метался в жару и бредил, а потом упрямо твердил, что знать ничего не знаю…

— Хорошая история, если только ты не врешь…

— Можешь проверить, коли не лень. В трибунале наверняка сохранились какие-нибудь бумаги по этому делу. Вот, например, было на берегу такое место, куда время от времени прибивало целые канистры со спиртом. Проткнет часовой штыком такую посудину — и пей сколько влезет. А когда приходит смена, то часовой уже и лыка не вяжет. Вот и уносят его с поста за руки да за ноги…

— Ха-ха, боюсь, как бы и нас не пришлось тащить отсюда как поленья, до того заледенеем…

Уже под утро с поста раздается выстрел. По льду широкой реки скользит группа лыжников в белых маскировочных халатах. Командир дозора приказывает залечь цепью на обрывистом берегу реки. Они открывают огонь из винтовок и пулеметов, но лыжники продолжают стремительно приближаться. Когда подходят вплотную к обрыву, командир лыжного отряда спрашивает:

— Сколько у вас людей? Ах, только десяток! Ну тогда вы проиграли — вы все перебиты или взяты в плен.

— Как же так, господин фельдфебель? — задает вопрос капрал. — Вы шли в атаку по открытой местности и не сделали ни одного выстрела, а мы лежали в укрытии и вели огонь из винтовок и пулеметов.

— А тебя, капрал, вообще не спрашивают. Я уже не первый год в армии и как-нибудь получше твоего разбираюсь в этой войне понарошку. Так что лежите смирно и не двигайтесь.

Лыжники в халатах карабкаются вверх по обрыву, и дозор оказывается в плену.

Но в других местах продвижение противника идет далеко не так успешно. Там вовсю палят из винтовок; противник то занимает позиции, то снова сдает их. Приходит рассвет, поднимается солнце, а бой продолжается еще несколько часов. Трещат винтовочные и пулеметные выстрелы, снова и снова раздается дружное «ура». Деревенские бабы высыпали на улицу и внимательно прислушиваются и присматриваются к происходящему. Все это кажется им немного странным и глупым, но в то же время очень занятным и даже торжественным. Затем раздаются протяжные звуки медной трубы, возвещающие конец учениям.

На обочине дороги у дымящейся походной кухни разливают чай. Для многих это единственная пища на сегодня, так как хлеб и сахар съедены еще ночью. Потом командуют построение и дают курс — в казармы. Офицеры садятся в сани и трогаются в путь. Унтер-офицеры сначала идут на лыжах, но со временем большинство из них отыскивают себе местечко в обозе. Лишь какой-нибудь фанатичный унтер из кадровых, влюбленный в спорт, проделывает весь путь на лыжах наравне с рядовыми. Солнце стоит высоко в небе и палит вовсю, так что лица скоро краснеют. Теплынь, дорога раскисла, и из-под снега показался песок. Попробуй-ка походи на лыжах по этакой слякоти, а тут еще унтер сидит на возу поверх поклажи, покуривает себе, бранится и грозится наказать за то, что слишком медленно продвигаешься вперед.

Пустой чай не такой уж сытный завтрак, и, по мере того как день клонится к закату и пути остается все меньше и меньше, солдатское тело как будто наливается свинцом. Груз за плечами давит, словно огромная гора. Все вокруг начинает злить. И зачем только придумали эту адскую пытку для тела и души…

Во время короткого привала многие немедленно засыпают, сунув под голову вещмешок, но их будят пинками, и вновь ложатся мили одна за другой. Лыжня становится все хуже, многих охватывает невыносимая усталость. Смогу ли дотащиться до того телефонного столба? Человек может многое вынести. И дойдешь ты не только до этого столба, но и до следующего, и еще гораздо дальше. Потому что в санях сидит господин, который глаз с тебя не спускает и у которого есть власть над тобой, данная ему законом. Но все же случается, что руки и ноги наотрез отказываются повиноваться солдату. Приходится забирать у него сначала вещмешок, потом и винтовку, и все же он в конце концов отстает, падает на снег и лежит до тех пор, пока вечерний холод не вернет его к жизни. И бредет бедняга потом в одиночестве. Такие случаи вовсе не редкость.

Многим навсегда запомнится перетянутый скрипящими ремнями господин, который сидит на возу и, покуривая, изрыгает ругательства. При нем сила и власть. Так зачем же ему утруждать себя? Ведь от этого никто ничего не выиграет: ни дело, ни солдаты, ни тем более он сам. И к тому же он никакой не Наполеон, и идут они вовсе не на битву.

Наступает вечер. Лыжня чуть-чуть подмерзает, и идти становится легче. И вот уже последние километры пути остаются позади. Наконец-то вернулись в казарму. Родным домом, желанным приютом кажется она сейчас солдатам. Многие бросаются на койки не раздеваясь и уже не проснутся до самого утра. Этих ничем не оторвешь от кровати, они не встанут, даже если в казарме вдруг появится сам господин генерал. Но кое-кто все-таки умывается, ужинает, читает молитву и только после этого укладывается спать.

Его мать всю свою жизнь грезила о чем-то красивом, изящном и трепетном, как порхание бабочек, которые все лето беззаботно машут своими разноцветными крылышками. У нее была нежная душа. Из всего того прекрасного, что волновало кровь, ей досталось лишь несколько ярких почтовых открыток, легкая шелковая лента да один какой-то воздушный наряд; а затем она стала женой торпаря, хозяйкой в низенькой избушке. И ее окружили вечно ревущие дети, пропотевшее грязное тряпье и бесконечные заботы о пропитании — ржаном хлебе и картофельной похлебке. И сколько тут ни мечтай о счастье, в руки оно тебе все равно не дастся…

Ее сын, стройный и красивый, без сомнения, унаследовал материнскую кровь, истому что уже ребенком он, казалось, стремился к более приличной жизни, чем та, которая была уготована человеку его сословия; его не устраивало всю жизнь надрываться на тяжелой работе, валить и ошкуривать деревья, вязать их в плоты и гнать по реке, орудуя веслом и багром. Он отрастил густую вьющуюся челку, ходил всегда с бантом на шее, выучился подписываться красивыми завитушками и пятнадцати лет поступил в магазин помощником приказчика.

Но на торговом поприще Суло Даине — так звали юношу — не добился успеха. Слишком уж он старался походить на господина как одеждой, так и манерой поведения. Вскоре он получил расчет, и вся деревня смеялась над его бедой, все, как один, злорадствовали и судачили о странностях его характера.

Он попытался устроиться то на одну, то на другую приличную, на его взгляд, работу, однако от бесконечных насмешек и издевок его сердце постепенно наполнилось завистью и ненавистью ко всем людям. Но как бы ни бушевали в нем злоба и ярость, как бы ни переполняли его душу бессильная обида и горечь, внешне он оставался неизменно сдержанным и невозмутимым, обычная холодная вежливость ни разу не покинула его.

Шли годы, и Суло Лайне призвали в армию. И там, в каменной казарме и на желтом песчаном плацу, которые в памяти солдат навечно связаны с острым запахом пота и чувством тоски, с ощущением того, что время остановилось, с криками командиров и застревающим в горле бессильным проклятьем, именно там Суло Лайне открылось его истинное призвание, его предназначение в этом мире.

Суло Лайне стал строевым унтер-офицером. На нем изящный мундир. У него бледное и красивое лицо, четкий командный голос, напоминающий крик синицы в голом зимнем лесу. О лучшей доле не приходилось и мечтать. Теперь он мог испить до дна всю сладость мести, мог дать волю своей бесконечной ненависти ко всему человечеству. О, эта ненависть, сколько ее успело накопиться в его душе за какие-то несколько лет, и все потому, что природа наделила его не совсем здоровой кровью, нз дала преуспеть в работе и отравила его сердце горьким ядом насмешек.

Зато с каким интересом наблюдал он теперь за табуном новобранцев, прибывающих в часть. Глядя на них, он определял, кто из них кто: вот это деревенщина, неотесанные мужики, эти вот бесшабашные босяцкие щепки, а вот и господские отпрыски, уже успевшие посидеть на школьной скамье. И все они в руках у него, у Суло Лайне. Стоит ему прикрикнуть, и они замолкнут; здесь он господин, и пусть попробуют