Кайя перепугалась.

— Это Лаури, мой муж! Ему все-таки дали в последний момент увольнение. Что делать?

— Откуда я знаю?! Может, он парень вовсе без предрассудков…

Несмотря на показное спокойствие, Матти Нокканен был очень встревожен. Ситуация была для него совершенно непривычной.

— В нем пробудится зверь, если он поймет, в чем дело, — сказала Кайя.

Появилась озабоченная хозяйка дома в своем шикарном ночном халате. Начались быстрые переговоры. Матти Нокканен толком не успел разобраться, кому он теперь приходится двоюродным братом или иным родственником. Во всяком случае, ему пришлось покинуть комнату Кайи и перебраться в другую.

Дверь гремела все сильнее, и голос становился нетерпеливее. Наконец все было улажено, и можно было открывать. Матти Нокканен удрученно слушал, как пришедший чужой мужчина с восторженной наглостью приветствовал Кайю. Он, этот рослый юноша, выглядевший намного моложе юного Нокканена, в своем некогда щегольском, но теперь уже изрядно потрепанном офицерском мундире, казалось, почти не обратил внимания на то, что в доме ночевал солдат. Да что, собственно, в этом было удивительного? Мир был полон солдат. Все сошло.

А гладко ли? Солдат Матти Нокканен не мог толком разобраться. Он сидел понурый, в одиночестве, а тот, другой, теперь в комнате Кайи, где он только что испытал минуты счастья и сильное потрясение, как будто наступил на мину: оказывается, у Кайи был муж. «Играют ли теперь на ее щеках озорные ямочки?..» — думал Матти, вытягиваясь на узкой постели.

Сквозь щелку небрежно спущенной шторы виднелась мерцающая на рождественском небе звездочка.

Матти Нокканен, солдат с розового детства, на следующий день продолжил свой путь. Прощание с Кайей было прохладным и немногословным, поскольку при этом присутствовал ее нежданный молодой супруг. А ямочки на щеках жили и играли по-прежнему…

Автоколонна отправилась точно в назначенное время, несмотря на то, что было рождество. Дул обжигающий ветер, и снегу намело по колено. Но угольник расчистил дорогу. Машины шли безостановочно, и печурка приятно грела.

Теперь у Матти Нокканена было даже курево, та пачка, которую Кайя сунула вчера вечером ему в карман, но он чувствовал себя будто обокраденным. У него было такое ощущение, словно он утратил какое-то давнишнее свое сбережение, о существовании которого он забыл, но потом вдруг вспомнил…

Сигарета горько дымила, и Нокканен мысленно согласился со словами одного глуповато выглядевшего попутчика, который зябко протиснулся к печурке и, грея руки, сказал:

— Нас предали…

По прибытии на место назначения Матти Нокканену показали землянку, а в землянке место на нарах, словно все это ожидало здесь именно его с начала мироздания. Даже «рабочее место» было знакомо: вид на покрытое снегом болото, на котором чернела колючая проволока, эта паутина военного времени. Когда он первый раз стал на это место, ему вдруг подумалось, что он и есть тот, о котором в газетах пишут: наши парни стоят на своих постах…

Все было так же, как и где угодно в другом месте. Нужно было только заучить, кого как из новых приятелей называли. Ибо у каждого было свое имя, хотя они одинаково ухмылялись и сыпали проклятиями.

— Что мы будем делать, когда война кончится? — спросил вдруг один из них у Нокканена, когда они лежали рядом на нарах.

— Кончится? — спросил удивленный неожиданным вопросом Нокканен.

— Наверно, она когда-нибудь кончится. Уж работать-то мы, пожалуй, не будем. Нужно придумать что-то полегче, поинтереснее…

— Не знаю, — сказал Нокканен. — Я подумывал об учебе в промышленном училище, — признался он. — Мой брат — строительный мастер.

— Хе-хе! — осклабился приятель. — Для учебы мы уже слишком стары…

Они помолчали.

— Ну, да она ведь не кончилась еще, — сказал Нокканен.

— А если будет кончаться, то самое лучшее, пожалуй, было бы сигануть в Свирь…

Приятель подкреплял сказанное отборными ругательствами, как, впрочем, и Нокканен. Таков уж был стиль.

— А может быть, они все же отвезут нас хоть куда-нибудь, — высказал приятель более утешительную возможность. — Возили же они нас до сих пор и ни разу не доставляли в такое место, куда бы пекари да повара не перебирались уже заранее.

Это была серьезная беседа, каких Матти Нокканену уже давно не приходилось вести. И в ней выяснилось, что они боялись по окончании войны оказаться неприкаянными.

Но большей частью они жили нынешним днем. Стояли на посту, получали паек и почту, писали письма и ждали отпуска.

Как бы ни было однообразно серое солдатское сукно и вонь портянок в землянке, какими бы похожими ни были замызганные колоды карт, за которыми они собирались, — все это только внешнее. Юный Нокканен начал разбираться в этом. Под внешним покровом таился человек, который отличался от другого человека так же, как отличались друг от друга листья одной и той же породы дерева. Война не для всех значила одно и то же. Она отнимала у одного переднюю, у другого заднюю конечность, а у третьего все тело. Точно так же и внутри человека отражалась она по-разному.

Вот и он сам внешне никак не изменился, но нутром он чувствовал, что война переехала его — отняла молодость.

На Матти Нокканена сильно подействовало знакомство с солдатом Яара.

Здесь была одна землянка, которую прозвали «картежным адом», потому что там дни и ночи напролет, неделя за неделей, непрестанно шла картежная игра. Там собирались те, кто вставал из-за карточного стола либо богачом, либо обедневшим, как выжатый лимон. Заглядывали туда и те, кто хотел осторожненько попытать счастья.

Самым знаменитым из всех картежников был солдат Яара. Рассказывали, что тогда-то и тогда он выиграл столько-то и столько или проиграл такую-то и такую астрономическую сумму. Предметом постоянного удивления было его упрямое отсиживание за карточным столом. «Столько-то и столько он опять просидел, не вставая с места. Все игроки уже сменились, а он все же сидел!»

Нокканен заглянул однажды в «картежный ад», чтобы посмотреть на картежника Яару.

Горела карбидная лампа, низкий, рассохшийся дощатый стол был выровнен разостланными на нем газетами. На него шлепались карты — трефы, бубны, пики, черви. Перед каждым игроком загадочно лежала карта, костяк игры. Игроки, нервничая, время от времени приподнимали уголок этой карты, заглядывали. В глазах горел азарт. Они следили за движениями банкомета, за выдергиваемыми из колоды картами. На стол так же швыряли деньги, гладенькие или сильно измятые ассигнации. Швыряли небрежно, будто мусор. Слышались странные реплики:

— Беру в темную!

— Играй в свое!

Матти Нокканену все это было знакомо. Ведь где бы ни оказались вместе два-три солдата, они частенько брались за карты. Но ему вдруг показалось, что этот хаотичный стол, эти отъявленные картежники были, возможно, самым жутким из видений, какие ему приходилось наблюдать на этой войне. Вот они сидят, но легко можно представить себе, что они погружены в совершенно иной мир, мир картежной игры, скрытый от него…

Ужаснее всего было видеть солдата картежника Яару. Он был страшно худ и бледен, оттого что ел очень редко и целыми неделями и месяцами просиживал в подземном мире землянки. Он оброс безобразной щетиной. Косматые волосы покрывали худую шею. Руки, которые с молниеносной быстротой пробегали по пачке ассигнаций или тасовали колоду карт, были черны от грязи. Его глаза — тусклые, невыразительные глаза — порой блестели, как у помешанного. Он, казалось, видел и разбирался только в картах и очках. Говорили, что он по целым дням не произносил ни слова.