новый уровень анатомии.
7
В случае (вполне вероятном) если читатель так и не понял, какое имя называет Лолита, эхом отзывающееся в слове «уотерпруф», если читатель не видит складывающийся узор, если созревший плод не падает, Гумберт тут же дает такому недостаточно внимательному читателю еще несколько намеков — причем более прозрачных, — которые позволят даже тупицам угадать личину Куильти. Лолита говорит, что он был давним другом семьи, 'приезжал к своему дяде в Рамздэль' (с. 334), выступал с лекцией в Шарлоттином клубе и поцеловал Лолиту в щечку:
Знал ли я, что он заметил меня и ее в той гостинице каких-то охотников, где он писал ту самую пьесу — да «зачарованных», — которую она репетировала в Бердслее два года спустя? <…> Знал ли я, что — Ах, это было так гадко с ее стороны запутать меня и заставить поверить, что Клэр пожилая дама… [с. 334]
Более того, газета в Уэйсе напечатала фотографию Куильти (Гумберт ее не видел); 'В Брайсландской газете портрета не было', — отмечает Гумберт. Лолита сообщает дополнительные наводящие сведения: 'Эдуза [Гольд. — К. П.] предупредила ее в свое время, что Ку не равнодушен к маленьким девочкам — его раз чуть ли не в тюрьму посадили…' (с. 337). Вспомним, что в 'Кто есть Кто' среди 'любимых развлечений' Куильти указаны 'домашние зверьки'. Лолита продолжает, выдавая некоторые подробности о свойственных Куильти извращениях:
'Видишь ли, у него там были и девочки, и мальчики, и несколько взрослых мужчин, и требовалось, чтобы мы Бог знает что проделывали все вместе в голом виде, пока мадам Дамор производила киносъемку'. (Жюстине маркиза де Сада было вначале двенадцать лет.) [с. 338–339]
Вспомним еще раз 'Кто есть Кто', где одним из его трех увлечений названа 'фотография'{107}. Третьим его увлечением были 'полугоночные автомобили', что вполне соответствует Красному Яку и прочим машинам, на которых он неотступно преследует Гумберта и Лолиту.
8
Очевидно, я разглядел или, вернее,
3. Стиль
Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.
1
Многие считают Набокова самым блестящим стилистом, пишущим сегодня на английском языке. Единственным писателем, кто хоть как-то приблизился к свершению подобного подвига, был Конрад (Джозеф, а не Удо), однако его идеи и стиль (не говоря о том, что он не оставил следа в польской литературе) куда менее значительны, чем у Набокова. Тот любопытный факт, что Набоков научился читать по-английски раньше, чем по-русски, предполагает его внутреннюю расположенность к языку, используя который он добился совершенства и завоевал славу. Сам Набоков не раз извинялся за свой английский, утверждая, что русской прозой он владеет гораздо лучше{108}. Думается, эти извинения не вполне искренни. Ясность (порой обманчивая), простота и благозвучие его английского не идут ни в какое сравнение с языком его русской прозы. В «Даре» его повествовательные предложения настолько перегружены причастными оборотами, заключенными в скобки пояснениями и утомительным обилием точек с запятой, что читателю приходится с трудом продираться сквозь эти нагромождения {109}. Контраст между его кристально чистым английским и округлым русским просто поразителен.
Повествование в «Лолите» ведется от первого лица, и поэтому при попытке формального анализа романа неизбежно возникает вопрос, чей это стиль — гумбертовской исповеди или самого Набокова? Я бы ответил: и того, и другого. При этом, как правило, преобладает сам Набоков. Голос Гумберта — это своего рода искусный трюк чревовещателя, и в его звучании отчетливо различим слегка видоизмененный голос самого кукловода. В сущности, дальнейшее исследование используемых приемов показывает, что манера выражения Гумберта Гумберта отчетливо напоминает стиль Джона Рэя-младшего, стиль причудливого и великолепного Комментария к набоковскому переводу 'Евгения Онегина' и стиль его автобиографического повествования 'Память, говори'. От такой мысли, я уверен, Набокову снились бы жуткие кошмары (сродни
2
