угасал, зелень дерна и деревьев сгущалась в сплошную темную массу, едва отличимую от траурной тени тисов. Недавно, в ровном закатном освещении, они обрели отчетливую, едва ли не чрезмерную выпуклость, теперь нырнули в недолговечную темень, чтобы вскоре, поменяв цвет и очертания, приветствовать таинства луны. Только озеро все еще светилось слабым светом, отражая последний проблеск вечерней зари на севере. Вблизи островка расходилась веером ленточка ряби цвета индиго: ее оставила, спеша под укрытие камышей, какая-то припозднившаяся водная птица; в затишье наступавшей ночи, как воображалось Феллу, можно было расслышать даже неуловимо тихий плеск мельчайших волн, которые торопливой чередой набегали на песчаный берег.
— Редкостный покой, — пробормотал Грэтрикс. — Пожалуй, нам пора вернуться к другим?
— Да, наверное, — послушно согласился Фелл. Да и что ему оставалось делать. Он не мог сейчас отправиться в деревню Лонг-Ортон, чтобы пригласить Филлис прогуляться с ним к озеру. А без нее все великолепие ночи пропадало зря.
Между тем ночи еще предстояло явить себя в полном блеске; не ранее чем Фелл со вздохом досады повернулся, чтобы следовать за Грэтриксом под кедр, к едва видимой группе гостей, в небе просияла полная луна[117] — медно-красный диск, висевший как будто над самой линией восточного горизонта.
Фелл помедлил, любуясь видом; еще немного, и он презрел бы банальные вежливые разговоры на лужайке и отправился в деревню. Не так часто выдается ночь, столь благоприятная для тихого уединения влюбленных: ясная, безмятежная, таинственная. Однако сидевший в нем автомат — чиновник со всеми полагавшимися ему правилами и привычками — неумолимо нес Фелла туда, где его ожидало благопристойное времяпрепровождение в приличном обществе и милостивое покровительство леди Ульрики Мор.
Молча приблизившись к лужайке, Фелл услышал звонкий, музыкальный голос Лесли Вернона:
— По крайней мере, Харрисон, вы могли бы позволить человеку изложить свои доводы.
К тому моменту, когда к группе присоединился Грэтрикс, перепалка уже миновала начальную стадию. С Харрисоном, с тех пор как он вышел в сад, явно что-то случилось. В доме он без умолку, словно опасаясь молчания, болтал о России, теперь в нем не было заметно прежнего раздражения, стоявшего за его лихорадочной, словно в пику кому-то, говорливостью.
Теперь, когда Харрисон устроился в самой глубине удобного плетеного кресла, в позе, позволявшей видеть только грудь рубашки, расплывчато белевшее лицо и случайный огонек на кончике сигареты, от него веяло относительным миролюбием. Казалось, он был согласен прислушаться к словесным наскокам Вернона, а вернее, до них снизойти.
— Слушайте, Харрисон, — начал Вернон. — Почему вы не хотите затрагивать эту тему?
— А что я могу сказать нового? — отозвался Харрисон.
— Зато я могу.
Тут решительно вставила свое весомое слово леди Ульрика:
— Как интересно! У вас действительно имеются свежие свидетельства?
— Или только старые, подогретые? — подхватил Харрисон.
— По крайней мере, вы могли бы позволить человеку изложить свои доводы, — произнес Вернон в тот самый миг, когда Грэтрикс присоединился к остальной четверке и, что-то пробормотав, уселся рядом с женой.
— Нам отсюда было видно, Грэтрикс, как ты живописно жестикулировал на фоне заката, — заметил Харрисон, словно вновь хватаясь за удобный предлог, чтобы елико возможно отсрочить дискуссию.
Грэтрикс фыркнул; он прекрасно сознавал, что в присутствии Харрисона постоянно держит себя соответственно навязанной ему роли флибустьера, хотя на словах никогда с этим не соглашался.
— Мы рассуждали о том, как воспринимают закат люди с различным темпераментом, — пояснил он.
— А
— Признаюсь, пропустил. Но вот Фелл наверняка ее видел. Похоже, он и сейчас ей поклоняется.
— Ах, но вы обязаны это видеть! — Миссис Харрисон ради своего мужа продолжала уводить разговор в сторону от спиритуализма. — Она похожа на грубую театральную декорацию, вывешенную в небе. Не пойти ли и нам, чтобы вместе с мистером Феллом отдать ей дань преклонения?
Однако никто не тронулся с места, да к тому же вскоре под сень кедра явился и сам Фелл.
— Берите кофе, мистер Фелл, и чего еще душе угодно, — предложила миссис Харрисон. — То есть если сумеете различить что-нибудь в темноте. — Она делала все от нее зависящее, чтобы поддерживать послеобеденную беседу достаточно оживленной. Благодаря ее стараниям минуту-другую продолжался прерывистый обмен репликами, похожий на неуверенные, робкие порывы ветерка перед полным затишьем.
В конце концов Харрисону самому стало ясно, что неизбежное грядет. Как и все прочие, включая его жену, которая храбро билась, но не могла не сдаться, он почувствовал, что разговор состоится. Их подталкивало что-то еще, кроме спокойной решимости Вернона, хотя в самом его молчании ощущалась немолчная нота протеста. Этот другой, более мощный фактор присутствовал как нечто почти осязаемое. Это была сила, которая, истощая их энергию, влекла всех в единый центр.
Никто из присутствующих не сознавал этого острее, чем Фелл, хотя он приписывал растущее безволие другой причине. Сидя рядом с леди Ульрикой, так что ручки их кресел соприкасались, он выстраивал в уме беседу с Филлис, и в этой беседе не было и намека на отказ от любви. Он отдавался мечтам свободно, ничем себя не сдерживая. Более того, ему удивительным образом стало казаться, что мечты тут же сбываются, словно бы в эти самые мгновения их с Филлис души соприкасались и между ними возникала нерасторжимая связь. Фелла влекло все выше в горние пределы нереального, божественного восторга, но тонкий высокий голос Харрисона вернул его на землю, и он вздрогнул так, словно, едва задремав, был немилосердно вырван из сна оглушительным стуком дверей.
— Хм-хм! Ну-с, Вернон, — говорил Харрисон, — мы все ждем, чтобы вы изложили свои доводы.
Кресло Вернона скрипнуло, как будто он резко подался вперед.
Эта начальная минута, когда, благодаря непредсказуемому акту всеобщего согласия, все противоречия были на время отложены в сторону и оппоненты решились по крайней мере выслушать друг друга, совпала с наиболее темным временем. Теперь же луна, поменявшая цвет с медного на латунный, соизволила подняться над крышей дома и придала материальность и форму всем предметам, заново сотворявшимся в глубине ночи. Но Вернона, когда он заговорил, по-прежнему не было видно; его воспринимали только как голос, со все большей четкостью вешавший из тишины и теней.
Его речь была хороша, он спокойно призывал к непредвзятому исследованию всех новейших «фактов», касающихся загадок человеческой психики. Свой предмет он знал досконально, перечислял примеры, ссылался на авторитеты, выстраивая теорию, которую, как решили леди Ульрика, Фелл и даже Грэтрикс, будет весьма трудно опровергнуть.
Харрисон ни разу его не прервал; когда Вернон делал краткие паузы, казалось, что безбрежная тишина ночи смыкалась вдруг еще теснее вокруг группки собеседников, собравшейся под кедром. Равномерный поток слов напоминал свечку, слабо горящую в темноте; только когда она погасла, слушатели заново вспомнили себя и свое окружение. В секунды особенно тягостной, почти болезненной тишины собравшиеся непрерывно ерзали и покашливали, чтобы восстановить связь с привычным миром. Скрипели кресла, кто-то вздыхал, Грэтрикс однажды зычно откашлялся.
К концу долгой речи тон Вернона сделался более эмоциональным. Он стал рассказывать о материализации, о странной, пока еще не познанной форме материи, известной под условным названием «эктоплазма» или «телеплазма»;[118] ее источает тело медиума, она проявляется в видимых формах и может быть сфотографирована, она способна манипулировать материальными объектами.
— Я заявляю, что существование этой материи доказано, — заключил Вернон. — При благоприятных условиях медиум способен создать некую форму — доступную зрению и осязанию, имеющую вес и успешно
