опять-таки с двумя индейцами и в точности такой же конструкции. Оно приблизилось к берегу почти вплотную, и меня внезапно осенило: это было одно и то же каноэ, трижды обошедшее остров кругом!
Выводы из этого проистекали отнюдь не самые приятные. Если тройное явление каноэ в столь поздний час и в столь неурочном месте объяснялось именно так, то, судя по всему, намерения двоих индейцев каким-то образом были связаны со мной. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы индейцы сотворили что-нибудь недоброе с поселенцами, делившими с ними эти глухие и суровые края, и все же как знать… Но нет, мне не хотелось даже думать о подобных опасностях, рассудок хватался за всевозможные иные объяснения; они приходили мне в голову одно за другим, но проверку логикой не выдерживали.
Тем временем инстинкт подсказал мне уйти с освещенного места, я спрятался в густой тени под скалой и стал ждать, не покажется ли каноэ в четвертый раз. Здесь я мог наблюдать, сам оставаясь невидимым, и такая предосторожность казалась не лишней.
Не прошло и пяти минут, как каноэ, оправдывая мои предчувствия, появилось снова. На этот раз оно приблизилось к причалу ярдов на двадцать, и я увидел, что индейцы собираются высадиться на берег. Я узнал в них тех же индейцев, и рулевой действительно был необъятных размеров. И уж конечно, это было то самое каноэ. Сомневаться не приходилось: эти двое из каких-то известных только им соображений нарезали круг за кругом, ожидая удобного случая, чтобы сойти на землю. Я напряг зрение, стараясь за ними уследить, но ночная темень поглотила их полностью. Не слышался даже плеск воды от их мощных, длинных гребков. Еще несколько минут — и каноэ, сделав очередной круг, вернется, и на сей раз, возможно, причалит. Нужно было приготовиться. Что у индейцев на уме, я не знал, а двое на одного (еще и индейцев, еще и великанов!), в поздний час, на уединенном острове — такой расклад не сулил ничего приятного.
В углу гостиной стояла, прислоненная к стене, моя винтовка «Марлин»,[109] с шестью патронами в магазине и одним в смазанной казенной части. Надо было успеть вернуться в дом и там изготовиться к обороне. Без дальнейших раздумий я кинулся к веранде, предусмотрительно лавируя между деревьями, чтобы оставаться невидимым. В доме я закрыл за собой дверь и поспешно загасил все шесть ламп. Оставаться в ярко освещенной комнате, где каждое мое движение видно наружному наблюдателю, в то время как я сам не вижу ничего, кроме непроницаемой тьмы за окнами, значило, по всем законам войны, подарить врагу преимущество. А враг, если это действительно враг, и без того слишком хитер и опасен, чтобы с ним шутить.
Я встал в углу гостиной, прислонившись спиной к стене и сжимая в руках холодный ствол винтовки. Между мной и дверью находился заваленный книгами стол, но в первые несколько минут я не различал во тьме вообще ничего. Потом постепенно обрисовалась комната, неясно проступили из мрака окна.
Прошло несколько минут, и за дверью (ее стеклянной верхней половиной) и двумя окнами, выходившими на переднюю веранду, стало различаться окружение, чему я обрадовался: если индейцы подойдут к дому, я их увижу и смогу судить об их намерениях. Я не ошибся, вскоре до моих ушей донеслись характерные гулкие звуки: к берегу пристало каноэ, его осторожно выволакивали на камни. А вот и весла подсунули под днище. По наступившей тишине я догадался безошибочно, что индейцы не идут к дому, а крадутся…
Глупо притворяться, будто я не был встревожен — и даже испуган — этой ситуацией и ее возможными последствиями, но говорю как на духу: всепоглощающего страха за свою жизнь я не испытывал. Уже тогда я сознавал, что моя психика переходит в особое состояние, при котором чувства отличаются от обычных. Физический страх в них никак не присутствовал, и хотя на протяжении всей ночи мои пальцы сжимали винтовку, я прекрасно понимал, что против грядущих ужасов она мне ничем не поможет. Не единожды я странным образом начинал ощущать себя не участником событий, не действующим лицом, а наблюдателем, причем скорее на духовном, нежели на физическом плане. Многие из ощущений, испытанных мною в ту ночь, были слишком неопределенны, чтобы их описывать и анализировать, но чего я не забуду до конца своих дней, это ощущение беспредельной жути происходящего и страх, что еще немного — и мой разум не выдержит.
Тем временем я, затаившись в углу, терпеливо ждал, что будет дальше. В доме было тихо, как в могиле, но слух улавливал неразборчивые шепоты ночи, а также как будто биение собственной крови в жилах и висках.
Если индейцы подойдут к дому сзади, они обнаружат крепко запертые окна и кухонную дверь. Чтобы проникнуть внутрь, им придется поднять шум, который я непременно услышу. Войти беспрепятственно они могли только через дверь напротив меня, и я не спускал с нее взгляда, не отрываясь ни на долю секунды.
Зрение все лучше приспосабливалось к темноте. Я видел стол, занимавший чуть ли не всю комнату (оставались только узкие проходы справа и слева), прямые спинки деревянных стульев, придвинутых к столу, и даже бумаги и чернильницу на белой клеенчатой скатерти. Мне вспомнились веселые лица, все лето окружавшие этот стол, и я, как никогда в жизни, затосковал по солнечному свету.
Слева от меня, менее чем в трех футах, виднелся коридор, ведущий в кухню, и в нем, почти от порога гостиной, начиналась лестница на второй этаж. В окне различались туманные неподвижные силуэты деревьев; ни одна веточка, ни один лист не колыхались.
Но скоро жуткую тишину нарушили приглушенные шаги на веранде, такие тихие, что я не знал, воспринимаю их слухом или непосредственно мозгом. В стеклянной двери возник черный силуэт: к верхней панели приникло лицо. По моей спине пробежала дрожь, волосы на голове если не встали дыбом, то уж точно зашевелились.
Это был индеец, широкоплечий, невероятных размеров; прежде я видел таких великанов только в цирке. Казалось, какой-то внутренний источник света в моем собственном мозгу помог мне разглядеть это лицо: темное, решительное, с орлиным носом и высокими скулами, прижатыми к стеклу. Судя по тому, как двигались белки глаз, было понятно, что он обшаривает взглядом все до последнего уголка.
Добрых пять минут великан простоял, наклонив могучие плечи и прижимаясь головой к стеклу. Чуть сзади, за его спиной, покачиваясь, как дерево на ветру, маячила еще одна тень, в размерах намного уступавшая первой. Я ждал, изнывая от тревоги и напряжения, морозные токи страшного предчувствия пробегали вверх-вниз по спине, сердце то замирало, то пускалось вскачь с пугающей скоростью. Что если они слышат, как стучит мое сердце, как в голове звенит-колотится кровь? Пока по лицу струились ручейки холодного пота, я едва сдерживал себя, чтобы не вскрикнуть, завопить, забарабанить в стены, как ребенок, устроить шум — так или иначе оборвать напряженное ожидание, поторопить развязку.
Моим состоянием объясняется, вероятно, еще одна странность: попытавшись достать из-за спины винтовку и нацелить ее на дверь, я убедился, что потерял способность двигаться. Мышцы, парализованные необычным страхом, отказывались повиноваться. Вот уж поистине — мало мне было бед!
Тихонько звякнула медная ручка, дверь чуть-чуть приоткрылась. Немного погодя распахнулась шире. Неслышными шагами двое индейцев проскользнули в комнату, задний осторожно притворил за собой дверь.
Мы оказались втроем в одной комнате, я и они. Видно ли им меня, вытянувшегося в струнку и затихшего в углу? Что если они уже меня заметили? Кровь звенела в висках, как оркестровые барабаны; я сдерживал дыхание, но оно вырывалось со свистом, напоминая ветер в трубе пневматической почты.
Если сперва я напряженно гадал, что дальше предпримут индейцы, то тут у меня появился новый, и даже более серьезный повод для тревоги. Они не обменялись до сих пор ни словом и ни знаком, но явно вознамерились пересечь комнату, и для этого им нужно было непременно обогнуть стол. Если они выберут ближний ко мне путь, нас будет разделять всего лишь ладонь. Обдумывая эту не сулящую ничего доброго возможность, я увидел, как маленький — по сравнению с другим — индеец вдруг поднял руку и указал на потолок. Словно повинуясь его жесту, индеец-великан задрал голову. Я начал наконец понимать. Они направлялись наверх, в комнату над гостиной, которая до прошлой ночи служила мне спальней. Именно там на меня напал утром непонятный страх — в противном случае именно там, на узкой кровати напротив окна, я и провел бы нынешнюю ночь.
Индейцы молча двинулись вперед, к лестнице; путь они выбрали с моей стороны стола. Переступали они так осторожно, что лишь обострившееся восприятие позволило мне их услышать. Но мне был слышен, слышен вполне отчетливо, их кошачий шаг. Как две гигантские черные кошки, они приближались ко мне, и тут я впервые заметил, что маленький тащит за собой по полу какой-то непонятный предмет.
