Она в этом марте - с короткими волосами, и больше не ляжет ни в чьи ладони. А он где-то занят своими делами, он точно уверен: 'Она ему первой позвОнит'.

Когда бес в твою плюнет бороду, мы отправимся к старому городу, в край петель без дверей, журавлиных вестей, безголовых царей, козырей всех мастей. За незрячей собакой-поводырём дураками по дорогам пойдём, подорожниками ляжем в пыли, и приснится нам, как будто пришли. В старом городе ветра небо бьют, рыбы шёлковые реки поют, птицы ситцевое солнце молчат, нас никто не станет встречать. Будем жить мы в вышине, в нижине, нерождёнными зубами в десне, в тишине, в крайней хижине. Скрипнув, сядем рядышком на полу, да поставим свечку в углу, темноту потянем за ухо, а за ней придёт та старуха - с земляными глазами, с сухими слезами. В дверь войдёт, не спрячет лица, и про нас расскажет сказочку - до конца.

Я помню, как смерть на меня смотрела, когда был ненужным и грязно-белым февраль, когда время в ушах свистело, хранил высоту карниз. Когда обрывалось, когда летело, когда рассыпалось на крошки мела, всё то, о чём я никогда не пела - всё падало вверх и вниз. А я подбирала, как мусор, рифмы, а я любовалась разрезом бритвы, и билась волной об гитарные риффы, всё думала, чем рискнуть. Твоя любовь, как больная кошка, свернулась калачиком, да на ножках - а мне бы встать, подышать немножко, вот только боюсь спугнуть. Мы жили рядом, как будто вместе, пока в одном не увязли тесте, пока в самом гиблом болотном месте не выросли камыши. Пока ты не стал моей худшей долей, пока я не стала твоей неволей, пока наше горькое море солью не высаднило души. Все дни бесцельно, все дни бездельно, потом мы стали торчать раздельно, а смерть хохотала беззубо, дико, завёрнутая в фольгу. И я выступала с гитарой сольно, и я превращалась в придаток к 'больно', приехала в город столикий, стольный, изогнутая в дугу. Могу быть сильной, могу быть смелой, но дайте волю - я буду белой. Белее света, белее снега, того, под которым сплю. Меня лечили, меня спасали. Спасли, наверно. Хотели сами. А я себе снова иглу вонзаю в то место, куда люблю

Кто помнит теперь, сколько вёсен назад мужчины ушли на войну, забыв своих женщин, оставив свой город, обёрнутый в плащ темноты, пропадающий с карт. Кто помнит теперь, сколько лет этим женщинам, ждущим мужчин? Ночей из чернильниц не вычерпать; в городе окна горят. Вот в одном из них я, горбоносая, строгая, и губы, сжатые скорбно, имя твоё хранят. В домах зеркала занавешены, женщины видят лишь руки свои, их кожа морщинится, как кожура печёного яблока. Быть может, нам просто не нужно держать ладони над свечкой... А время идёт, и течёт, и не лечит. Что значит одно ожидание в сравнении с миром? И что нам до мира, когда мы умеем лишь ждать.

Летят колесницы по пыльному полю, над полем летят сердца. Узнаешь ли мужа в свирепом воине? В вознице узнаешь отца? Вот пращники, лучники и щитоносцы, я слышала ночью, как меч твой кричал, сатанел в своих ножнах, и требовал битвы. А наши молитвы безумными птицами к небу летят. Кто кружит сейчас над твоей головой - орёл или ворон? Быть может, давно уж пируешь в небесной Валгалле, в чертоге убитых... Три тысячи лет длится битва, пять тысяч - никто не сильней. А волосы женщин - из золота в платину - стали длиннее, ценней.

Да, женщины ждут. Молча терпят беду, пока не сорвётся с губ протяжная песня, подобная стону. В ней мы проклянём мир мужской, сотворённый всесильною палицей Индры, его пригвоздившей ко дну изначальных вод. А время идёт, и течёт, и не лечит. Сидят, обнимают друг друга за плечи - любовница рядом с женой. Родной, проклинаю оружие - то, что движет твоею рукой, и битву твою проклинаю. Прошу, возвращайся домой!

Три тысячи лет, и пять тысяч - мне снится лишь рыцарь, слетевший с седла. Лежит, только конь его скачет по кругу... Сегодня же я не спала. Мне б выпростать руки, подставить под снег их. Мне сил бы - да где же их взять?... Вернёшься, расскажут тебе, как ждала я, и как перестала ждать.

Сколько помню, всегда она недовольна. Вроде красива, вроде умна, и никогда не бывала одна, хорошие люди с ней дружбу водили, мужчины первыми не уходили, даже матери одобряли, сыновей своих доверяли. Только не знали, что под подушкой у неё спрятана плётка, а на внутренней стороне лба выжжено калёным железом слово perfect, драгоценное слово, золотым леденцом во рту перекатывается, не выплёвывается, не проглатывается. И всё ей кажется, что должна она быть не такая, как есть, а какая-то другая, улучшенная. До пояса волосы, посветлее, рост повыше, образ поярче, аргентинское танго, глубокий голос, талия 62 к девятому мая, IQ 162 к тридцати годам. Освоить камасутру, цигун и кунгфу, четыреста шелковых платьев в шкафу, во всех смотреться как принцесса Диана, а чувство голода заменить чувством юмора. Даже родной город тугим обручем жмет виски, недовольное сердце берет в тиски. Но куда бы она не ушла, не уехала - всё без мазы, потому что на глазах - зеркала, глядящие строго вовнутрь.

Время по циферблату круги мотало, а ей всё так же, всего ей мало. Любили её, а она скучала, в постели толком и не кончала, вот, думает, сделаюсь совершенной сначала. А губы - горькие, как полынь, и на душе лежит тяжелая, слоистая мгла. Сегодня больно, назавтра рада, у самого рая, у самого ада, в зеркальце глядя - не здесь, не там. Зовут по клубам, зовут по гостям, но абонент недоволен, абонент в дисконнекте, абонент замурован в зеркальной спальне, и голос сорван. Играет с тетрадкой, играет с плёткой, игрой недовольная, слезоточивая, стихоплётка. Вон ангел её, деревянный, висит в изголовье. Куда он смотрит резными своими глазами? Видимо, тоже собой недоволен он, делом занят.

Короче, если сейчас она рядом с тобой - будь другом: обними покрепче. Назови совершенной, назови безупречной. Она не поверит, но станет легче.

скелеты в постели

Можешь даже не отвечать, что никаких женщин не было - тут всё против тебя свидетельствует. Покрывало это жуткое, с розами. Кажется, сдернешь его, и скелеты из постели так и посыпятся. Или ваза синяя, безвкусная совершенно. Ей что, так много цветов дарили? Другая твоя, видимо, по полдня у зеркала на пластмассовом круге крутилась. Хотела талию себе накрутить, которой у неё никогда не было. А ещё была Королева пряностей. Тмин, кориандр, корица... Ты её, небось, прямо в кухне - подойдешь сзади, пока она мясо ломтями нарезает. Я уже не говорю про ту озабоченную, про все эти ошейники в нижнем ящике. Возбуждает, наверное, да, но лично я на себе всё это плохо представляю. Хотя если бы ты начал... Не знаю, наверное. Ну ты ведь любишь таких, странных. Я бы даже сказала - ебанутых. Чего стоит сумасшедшая, от которой ворона осталась. Я до сих пор уснуть боюсь, пока три раза окно не проверю. Вообще, я понимаю, конечно, чего они все так по тебе пёрлись, хоть ты и молчишь вечно. Чего говорить - перед тобой любая на колени встанет, возьмёт по первому намёку. Не знаю только, за что ты их всех прикончил? Надеюсь, не за то, что я сейчас собираюсь сделать.