прижимая передние лапы к брюху, создавал хвостом волну, принимал носом подбрасываемый Бурлакиным резиновый мяч - то есть какой у него нос! - острием своей примечательной головы, - высоко подкидывал его, тут же открывал для приема мяча пасть, но не проглатывал и не раскрамсывал, а крутил его чем-то, возможно, зубами и губами и после серии упражнений отправлял мяч метров на шесть вперед в руки к Бурлакину. В публике кто-то пожалел дрессированное животное, младшего братишку, посчитал его утомившимся, попросил:

- Дайте ему просто поплавать! Искупаться дайте!

Ротан высунул морду, с одобрением посмотрел на просителя и с надеждой на Шубникова. Но укротитель был строг. Покачал головой.

- Ну хоть рыбешкой его наградите! - не унимался впечатлительный зритель. Это был финансист Моховский, известный своей привязанностью к невидимым миру бегемотикам. - Чтоб он ластой по пузу похлопал. Как морской лев!

- У него не ласты. У него длани, - сказал Шубников.

Поняв, что в просьбе заступнику отказано, ротан утонул.

Бурлакин тут же стал дергать веревку, напоминая ротану об его исполнительском долге. Ученая рыба, восприняв сигнал, показалась и продолжила игру с мячом. Многие подумали, что дрессированный-то ротан дрессированный, но, видно, еще озорник, молод и глуп, может надерзить укротителю и консультанту, а то и проявить неразумную пылкость самостоятельности. И как тут без веревки? Однако дальнейший ход выступлений ротана показал нам, что веревка в руках Бурлакина орудие символическое. Или имеет смысл, нам не открытый.

Но пока ротан играл с мячом. Он повернулся на спину, поднял мокрые лапы, получил от Бурлакина еще два мяча, голубой и зеленый, стал жонглировать тремя предметами. Кое-кто на берегу принялся поддерживать его аплодисментами. По лицу Шубникова можно было понять, что все это пока пустяки и нечему удивляться. А Мардарий исполнял для нас упражнения с булавой, лентой, обручем и квасной бочкой. Бочку он крутил и подбрасывал задними лапами. Или нижними конечностями, кто знает. Делал он и номера из водяного цирка. Садился и на деревянный велосипед. Держал лапами зонтик. Наконец после секундной паузы подплыл к берегу и, получив из рук Бурлакина губную гармонику, прижал ее к пасти.

- Алле! - уже и не приказал, а попросил Шубников.

Ротан дернулся, возмутив воду. И возник звук.

- Алле! - закричал Шубников.

Мардарий опять подул в гармонику. Следовали новые 'алле' Шубникова и новые звуки. Впрочем, одни и те же. Ожидаемого разнообразия не получалось. Может, Шубников не смог дать ротану приличное музыкальное образование, может, способности его как педагога были сомнительными, - что же он теперь кричал на рыбу? Но тут Мардарий заиграл, и мы услышали музыкальную фразу, вернее, отрывок из нее. Однако и отрывка этого было достаточно, чтобы понять: ротану или его учителю была хорошо известна мелодия песнопения 'Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе...'. Или же другого: 'Соловей российский, звонкий птах...'

- Браво, Мардарий! Браво! - закричал Шубников.

- Во дает! - шумели в публике.

Надо сказать, что ценители разошлись в определении мелодической основы исполненной на гармонике пьесы. Некоторые считали, что тут чувствуются темы Аедоницкого. Другие говорили, нет, это Журбин. Называли и Людмилу Лядову, и Эдуарда Ханка, и Паулса. Выкрикивали и названия на английском языке. Серьезные же люди утверждали, что рыбу определенно вдохновил композитор Шаинский. Вспоминали даже полонез Шаинского. Одним словом, все были довольны, и пришло время для поощрений ротана Мардария.

Тут обнаружилось, что помимо фанерного ящика к пруду был принесен заранее и упрятан до времен в кусты крупный мешок с угощениями. Жестами ротана подозвали к берегу. Ротан подплыл и открыл пасть. И мы увидели, какие у него челюсти и зубы. Бурлакин развязал мешок, а Шубников стал бросать угощения ротану. Кидал он металлические предметы из тех, что могли порадовать заготовителей вторичного сырья. Какие-то ржавые и гнутые ломы, цепи, сковороды, ободы автомобильных колес, листы кровельного железа. Ротан ловил угощения пастью, как раньше мячи, кромсал, дробил их зубами и проглатывал. Потом из хозяйственной сумки Бурлакин начал доставать стеклянные банки, бутылки из-под вин, кефира и растительного масла.

- Их же сдавать можно! - возмутился таксист Тарабанько.

- У горлышек отбитые края, - успокоил его Бурлакин.

Стекло ротан жевал с хрустом, вызывавшим у многих зависть и ощущение голода. Мешок и сумка обмякли. Бурлакин перестал повторять:

- Ай, браво, Мардарий! Ай, браво!

Шубников задумался.

- Алле! - сказал он, вскинул руку и повелел ротану плыть в южную сторону, опять в направлении Марьиной рощи.

Следовало ожидать особенного номера.

Может, требовался барабанщик, чтобы дробью сопроводить искусство Мардария. (Мне при этом вспомнилось: 'Ни в Брабанте, ни в Трабанте нет барабанщиков таких, как у нас'.)

Ротан проплыл метров десять, перевернулся на спину и стал зевать. Потом, похоже, он задремал.

- Алле! - кричал Шубников.

Мардарий будто его и не слышал.

- Алле! - кричал Шубников уже обиженно и зло.

А ротан храпел.

- Тащи его! - насупившись, сказал Шубников консультанту.

Бурлакин потянул веревку и очень быстро выбрал рыбу из воды.

Шубников с Бурлакиным, не скажу, что бережно, погрузили его в ящик, взялись за носилки, не вспомнили о мешке и сумке, не взглянули на людей, ими приглашенных к пруду, и поспешили к дому Шубникова. Видно было, что расстроились.

В публике возникли вопросы и недоумения. Но разъяснить нечто существенное было некому.

- Ну что! - сердито было сказано Игорю Борисовичу Каштанову. - Понял, что выходит из твоей сделки?

- А что плохого, - спросил Каштанов, - в том, что мы увидели сегодня эту рыбу?

- Еще не такое увидим, - мрачно произнес Филимон. - И ты, Игорь Борисович, еще не возрадуешься. Может, и содрогнешься.

- Слова-то какие ты произносишь возвышенные. Будто для астраханских трагиков. Не из 'Макбета' ли?

- Продан пай-то? Или проигран? - спросил я. - И каким образом оформлена купчая?

- Это имеет отношение единственно ко мне, - скривил губы Каштанов.

- Но ведь твой пай, как и все другие, отменен актом о капитуляции. Стало быть, он - пшик!

- Вот! - обрадовался Каштанов. - Именно что отменен!

- Но как же ты уступил его Шубникову?

- Ну пошутил! - сказал Каштанов. - Ну выпил и пошутил!

- А не было ли причин для твоей шутки? - предположил я, отчего-то желая раззадорить или даже обидеть Игоря Борисовича. - Не попал ли ты в зависимость к Шубникову? Не решил ли выйти из нее? Или выползти? Или еще из чего-то выползти?

- Мне этот пай не нужен! Не нужен! - рассердился Каштанов. - И оставьте меня! И потом - что вы меня- то укоряете? Что вы ко мне-то лезете? Если вы чем-то обеспокоены, не логичнее было бы вам прежде всего поговорить с Михаилом Никифоровичем? А еще бумагу перечитайте внимательнее, розовую, ту, что взялся хранить дядя Валя, внимательнее, внимательнее. А я пошел...

- Еще попомнишь мои слова! - бросил ему вслед Филимон.

- Валентин Федорович, - обратился я к дяде Вале, пребывавшему в молчании, - бумага, что просил Каштанов перечитать внимательнее, у вас? Вы однажды обещали дать мне ее. Копию снять.

- Я запамятовал, где она, - пожал плечами дядя Валя. - Засунул куда-то и не помню.