И помидоры привозили оттуда несомненно красные, и Семен Дежнев в семнадцатом веке именно там основал острог. Михаил Никифорович все же уговаривал поставить сначала на место певекскую ревнительницу нравов, а потом заводить с ним разговор о Маркове. 'Ах вот вы как! - огорчались собеседники. - Вы, значит, ставите нам предварительные условия...' И давали понять в огорчении, что Леденцова, может, и права и что он, может, и недостоин марковского заведования. Михаил Никифорович не выдержал, забрал трудовую книжку и отлетел на Камчатку, благо певекские приятели снабдили его хорошим петропавловским адресом. А через год Михаил Никифорович вернулся обратно в Европу. Сначала в Крым. А потом и в Москву. Да что в Москву, в само Останкино.

Но Кадыкчан, понятно, и Певек, и другие кадыкчаны и певеки не выходили из памяти Михаила Никифоровича. Не то чтобы позванивали в нем каждый день, а так, тренькали иногда. Досадно было, что там он много не сделал, а ведь в колымском автобусе не только шевелил бесчувственными пальцами в ботинках, но и строил добродетельные планы помощи населению, чтоб оно признало аптеку добросовестной и было благодарно ей. Однако ничего не улучшил и не преобразовал. Был честным работником - и только. И это опечалило. И явилось - не в первый раз - ему: 'А что ты можешь? К чему твое рвение? Что ты можешь изменить? Кто ты такой? Кто ты есть?' Михаилу Никифоровичу не раз было говорено: 'И ты этой силы частица...' Спасибо. Естественно, частица. Частица, дробинка, элемент, первоначальное вещество. Можно было бы припомнить и другие подходящие слова, но остановимся пока на самом расхожем. Частица (часть, по Далю, это ведь и участь, доля, жребий, удел, достояние жизни, счастье, рок, предназначение; 'Часть моя еси...'). Частица толпы, частица курской земли, пяти миллиардов существ, частица вселенной. Частица... Оно хорошо, Михаилу Никифоровичу приятно было об этом знать. Но обязательная ли частица, задумывался иногда Михаил Никифорович, именно он? Если принять во внимание позицию его магаданских коллег, то и необязательная. Но, предположим, открылась бы ему, Михаилу Никифоровичу, что и впрямь обязательная. Что, лучше бы стало? Во всех лекарственных препаратах есть обязательные составные. В таблетке триампура непременно содержится двадцать пять миллиграммов триамперена. Должно содержаться. И величина этой обязательной частицы измениться не может. Будет его больше, будет его меньше - не станет триампура, воина с давлением. Стало быть, если ты обязательная частица, знай свои пределы и свой шесток? Так, что ли? А ведь это скучно. Однако, если начнешь своевольничать и пожелаешь вырваться из определенного тебе, только испортишь что-либо и ничего не улучшишь... Такие разъяснения давал себе иногда Михаил Никифорович. Ты - частица в мироздании, все равно какая, обязательная или случайная, и в ходе событий - в аптеке ли, на поверхности ли земной или тем более во взъерошенной галактике - от твоего существования ничего не зависит. А потому повороты судьбы следует принимать со спокойствием. И печалью. Положив также, что история человечества - не в твоей компетенции и пусть все идет как идет.

Но не всегда Михаил Никифорович был в согласии со своими мыслями (понимая при этом, что в них есть и путаница или подмена понятий). Ну ладно, рассуждал он, Дон Кихот был хорош, но - как мечтание человечества. В окрестностях же Ламанчи, реализуя себя, он чаще вредил, хотя бы и пустячно, жителям и путешественникам. Однако страсть и действия, а особенно простодушная вера странного рыцаря в правоту собственных действий вызывали зависть Михаила Никифоровича. Он бы так не мог. Конечно, если бы на его глазах били слабого или рожь горела, он бы не стоял. Но в историях с самодуром из Кадыкчана или Леденцовой, даже сидя на Росинанте и будучи при копье, он бы не бросился ни на кого. И не потому, что копьем надо было разить вроде бы из-за себя, а не из-за дела. Просто не возникало порыва. А ну их к лешему... Не должно ли так? - задумывался Михаил Никифорович. Миллионолетнюю долю человечества он мог бы и не взваливать себе на плечи, но за миг-то летящий отвечать был обязан. Когда Любовь Николаевна довела его до обострения чувств, он взъярился и отмел прежнее свое успокоение. Даже отважился вступить в сражение с горестной истиной 'от смерти нет в саду трав', был намерен сейчас же принести человеческому роду облегчение. А может быть, и благоденствие вечное. Видимо, желание это всегда было в Михаиле Никифоровиче, а Любовь Николаевна вряд ли могла ошибиться и приписать ему чужие свойства...

- Михаил Никифорович, я опять тебе не судья... Но, думаю, ты не прав. И зачем тебе нужны уроки с похожими сюжетами?

- Дуракам закон не писан, - просветил меня Михаил Никифорович. - Это я про себя.

- А хотя бы и про меня, - сказал я. - Однако я, Михаил Никифорович, отчасти удивляюсь твоим шатаниям. Тебе стало стыдно оттого, что ты начал выпрашивать себе как бы незаслуженные блага... А того, что ты поощряешь проходимцев или разгильдяев, тебе не стыдно?

- Мало ли чего...

- Ладно. Прости, что полез тебе в душу. Просто меня удивила твоя непоследовательность. Кстати, про пай Каштанова ты слышал?

- Слышал.

- И что?

- А ничего.

- Ты как дядя Валя. Как Валентин Федорович Зотов... Попью я сейчас чаю с этим приятным вареньем и откланяюсь.

- Варенье из терна... Мать варила.

- Спасибо твоей матери.

- Что касается Шубникова... - начал Михаил Никифорович.

Но тут зазвенело над дверью, и сразу же - стало понятно, что звонок был не просьбой распахнуть ворота, а знаком вежливости, - чья-то рука повернула ключом задвижку замка. Через мгновение на кухню, почувствовав гостя и как бы для решения, не обременителен ли гость, не гнать ли его взашей или, напротив, не требует ли он особенных почестей, заглянула женщина. Была это Любовь Николаевна.

- А-а, это вы, - очевидно успокаиваясь, произнесла она. - Здравствуйте.

Она назвала меня по имени-отчеству, опустила на пол сумку и протянула мне руку. Я пожал ей руку как давней приятельнице, не успев вспомнить, что еще на днях я относил Любовь Николаевну к движениям воздуха. Рука Любови Николаевны была крепкая, Филимону Грачеву следовало с уважением относиться к такой руке.

- Я сейчас, - сказала Любовь Николаевна. - Только переобуюсь... У меня здесь еще сумка, - добавила она из прихожей. - Я, Михаил Никифорович, купила материал на занавески. И хватит на ламбрекен. Еще тюль...

Я взглянул на Михаила Никифоровича. Тот, поначалу не выказавший никаких удивлений, теперь не то чтобы удивился, но, похоже, искал чему-то объяснения. Может быть, платежные способности Любови Николаевны перепроверял в уме Михаил Никифорович? Но что мне было гадать...

- Я пойду... - шепнул я Михаилу Никифоровичу.

Михаил Никифорович не проявил желания удержать меня.

- Вы пройдите сюда, в комнату, - услышали мы приглашение Любови Николаевны, - я уже разложила материал, мне хотелось бы, чтобы вы посмотрели.

- Мне пора...

- Зайди на минуту, - попросил меня Михаил Никифорович.

- Вот, - показала нам Любовь Николаевна свои приобретения, при этом то ли стесняясь покупки, то ли радуясь ей.

Ткани лежали на столе, и нежнейший тюль, и светло-желтая прозрачная ткань словно бы с камышинками или с какими иными водяными растениями, вызывающими мысли о тихих старицах и колыхании ряски.

- Это интересно... - сказал я на всякий случай.

Михаил Никифорович молчал.

- Я у Никитских ворот купила, - сказала Любовь Николаевна. - Там на углу бульвара и улицы Качалова хороший магазин. Была очередь, но я выстояла.

Объяснения она давала Михаилу Никифоровичу. Но Михаил Никифорович молчал.

Любовь Николаевна переобулась и теперь была в тапочках. Впрочем, скорее бы к ним подошло название черевички, до того нарядно и дорого они выглядели, такими когда-то в исключительных случаях могли одаривать во дворце на невских берегах в присутствии запорожских сечевиков и светлейшего князя.