- А дядю Валю ты давно не видал? - спросил я.

- Он здесь. Только на улице. В загоне. И Каштанов там.

- Ты здесь давно не был?

- Давно... Вот сегодня взял и поехал...

- Я вижу, - сказал я, - ты будто бы из пустыни выбрался... А может, в ней что-нибудь ослабло?

Михаил Никифорович пошел за пивом, принес и пачку сигарет.

- Будешь? - спросил Михаил Никифорович.

- Нет, - сказал я и удивился себе. Опять вдруг я ощутил, что никогда не курил и никогда не хотел курить.

- А я посмолю, - сказал Михаил Никифорович, сказал с вызовом, но при этом нервно оглянулся, будто кто-то строгий и бдительный стоял за его спиной. По залу бродил местный смотритель в белом халате, но явно не его имел в виду Михаил Никифорович. - Да курить-то здесь нельзя... рубль еще потребуют... - пробормотал Михаил Никифорович, но, видно, ему стало стыдно своей нерешительности, он зажег сигарету и затянулся.

И через минуту его сигарета не погасла.

- Ослабло, - сказал я.

Из двора-загона, называемого, впрочем, в отличие от Греческого зала, где стояли мы, Летним садом, за креветками явился дядя Валя.

- А вот Михаил Никифорович закурил, - сообщил я дяде Вале.

- Но беда-то ведь небольшая, а? - сказал дядя Валя.

- Вы не пробовали?

- Ну, - кивнул дядя Валя. - Закурил минут пять назад. И Каштанов.

- Точно в ней что-то ослабло, - сказал я уже уверенно.

- А если ее придушить? - задумался дядя Валя. - Эту гадину.

- Как придушить?

- Напрочь. Каким-нибудь шнуром. Или полотенцем.

- Вы же были намерены ее удочерить?!

- И дочку такую придушить не жалко.

- Вам-то что она сделала плохого?

- Может, одно хорошее и делает, - сказал дядя Валя. - Оттого и надо ее придушить. Или переехать автомобилем.

- Вы же никого не давили! Это Коля Лапшин давит всех!

- Вот его и нанять, - сказал дядя Валя.

Пришел из Летнего сада и Игорь Борисович Каштанов. Поздоровался со мной.

- И Игорь Борисович хотел бы ее придушить? - заинтересовался я.

- Нет, - сказал Игорь Борисович. - Она - женщина. И красивая. А вы не джентльмены.

Игорь Борисович был в свежей серой тройке, являвшейся мне недавно в мечтаниях, вид имел человека здорового, разумного, готового к государственным делам. Впрочем, к государственным делам, казалось, были готовы и дядя Валя и Михаил Никифорович. Что им-то пришлось перенести, подумал я, коли на меня из-за моих четырех копеек выпало столько улучшений!

- Значит, вы, Игорь Борисович, довольны? - спросил я. - А как ваша семейная жизнь? И молодая жена Нагима?

- Я опять холостой, - резко сказал Каштанов.

Я хотел было просить извинения за свой бестактный вопрос, но дядя Валя не дал открыть мне рта, а сообщил как бы из сочувствия к Игорю Борисовичу, что неделю назад на дом к нему прискакали три брата Нагимы в бешметах, в папахах и с кинжалами, три всадника из Кабарды, завернули Нагиму в ковер или в ковровую дорожку и увезли ее под Нальчик, в предгорья Кавказа, заросшие буком и грабом, славные своим целительным воздухом и видом на Эльбрус, а Игорь Борисович, чтобы не испортить братьям впечатление от столицы, был вынужден провести час в ванной, запертой им на крючок.

- Все было не так! - обиженно сказал Каштанов. - Не совсем так!

- Однако увезли, - сказал дядя Валя. - Но беда-то ведь небольшая, а?

- Вы, дядя Валя, - губы Каштанова сжались и утончились, - лучше расскажите, за что ваши коллеги, шоферня, вам стекла побили в автобусе.

- Ладно, хватит, - помрачнел дядя Валя. - Они уже извинились, когда я им все рассказал. Они меня уважают. Несмотря ни на что...

- Михаил Никифорович, - сказал я, стараясь увести разговор на иные тропы, - ты сегодня в аптеку не пойдешь? Выходной?

- Я не хожу в аптеку, - сказал Михаил Никифорович. - То есть захожу туда. Но не на работу.

- Куда же ты ходишь на работу?

- Теперь никуда. Третий день на инвалидности.

- Ты что, Миша! - удивился я.

Удивились и Каштанов с дядей Валей.

А Михаил Никифорович показал нам бумажку, видно временную, с заключением врачей, посчитавших, что он, Михаил Никифорович Стрельцов, страдает токсическим гепатитом, а потому должен пребывать инвалидом второй группы.

- С такой дрянью, - сказал дядя Валя, - тебе и пиво нельзя пить.

- Нельзя, - согласился Михаил Никифорович и поднял кружку. - Но беда-то ведь, дядя Валя, небольшая, а?

Оказывается, однажды в цехе химического завода, где с конца мая трудился Михаил Никифорович, произошла утечка четыреххлористого углерода, вечером Михаила Никифоровича стало рвать, температура пошла под сорок, 'скорая' отвезла Михаила Никифоровича к Склифосовскому в реанимацию. В Склифосовском, уже в общей палате, Михаил Никифорович пролежал десять дней. Теперь ездит туда, наблюдается, и вот три дня назад его одарили представленной нам бумажкой. Михаил Никифорович полагал, что ему удастся упросить лекарей сменить группу на профессиональное заболевание.

Я стоял, браня себя. Вот, значит, как. Ну ладно Каштанов и дядя Валя. Они все же не из числа моих друзей. Они мне интересны, но они могут прожить и без меня, как и я без них. Месяцами, случалось, не виделись, и ничего, жизнь продолжалась, трава росла, трамваи ходили... Но вот Михаил Никифорович... Собственно говоря, и с ним мы были лишь собеседниками, разговаривали о том о сем в останкинских проездах, в магазинах и в автомате на улице Королева. И все. Однако... Однако о том, что 'скорая' увезла его к Склифосовскому, что он лежал там, я должен был бы знать, я должен был бы проведать его, помочь ему, коли возникла бы нужда, да и коли бы она не возникла! И о том, что он взял да и ушел из аптекарей на химический завод, я обязан был бы знать! Что же я за человек оказался? Выходит, в том моем праведном деловом существовании последних недель люди, жившие рядом со мной, стали мне безразличны, я и думать о них не думал, мне и в голову не приходило, что с ними может что-то случиться, дурное или хорошее, они исчезли для меня. Если так, зачем были нужны мои совершенствования? Да и совершенствования ли это?

Горько мне было. И стыдно.

- Почему ты ушел из аптеки? - спросил я.

- Долгая история, - сказал Михаил Никифорович.

Он опять закурил, говорить далее как будто бы не желал. Да и что ему было открывать нам душу?

- У меня есть приятель, - не выдержал я, - известный врач, желудок, печень, гепатит - как раз его дело.

Михаил Никифорович промолчал.

- А ведь она себя объявила берегиней, - опять сказал я. - Что же она-то смотрела?

И снова Михаил Никифорович промолчал.

Последние слова я произнес скорее для самого себя. Теперь подумал: ведь и дядя Валя в апреле испытывал болезненное состояние. Но тогда и сама Любовь Николаевна хандрила и теряла способности. Почему нынче она допустила гепатит у главного пайщика?

- Мне стекла в автобусе вставили сами, которые выбивали, - сказал дядя Валя.